Живём мы в эпоху глобальных перемен: развалилась гигантская страна, занимавшая шестую часть, в основном, никчёмной суши, с вечной мерзлотой в основании. Образовался конгломерат государств с единой европейской валютой. Китай бросился в гонку за права на статус крупнейшей экономики Мира. Цифровая техника накрыла медным тазом аналоговую и лихо отплясывает джигу на её костях. Интернет сблизил всех индивидуумов планеты в своей сети и ещё больше отдалил их же друг от друга на улице… И параллельно с этим протекают события, не менее глобальные, но заметные только посвящённым.
Человек, лет тридцать назад побывавший на выставке охотничьих собак, мог наблюдать такую картину: ринги норников. Доминируют фокстерьеры. Эксперт придирчиво оценивает собачек и даёт команду одной из собак занять место на три псинки вперёд. Довольный хозяин, спеша выполнить лестное для него указание, забывает об осторожности и опрометчиво суётся вперёд… Через секунду в центре ринга висит над землёй на растянутых поводках клубок рычащих фоксов, а несчастные хозяева злющих шавок пытаются их растащить. Где теперь те свирепые фоксы? Нет их. Вернее, почти не осталось. Нынче фокстерьеры становятся всё более декоративными и всё менее охотничьими. В начале прошлого века пудель ещё был подружейной собакой. Сегодня это стопроцентная декоративная псина, годная только для лежания на диване. Та же самая метаморфоза происходит со спаниелями и ретриверами. Туда же скатывается ирландский сеттер.
Сегодня в каждом московском дворе можно увидеть таксу. А лет пятьдесят назад – это была очень редкая охотничья собака. Сегодня, благодаря своей гротескной фигуре, эта порода завоевала статус декоративной, хоть и не изжила ещё до конца своё охотничье предназначение, а тогда эта колбаса на кривых ножках вызывала одновременную жалость и отвращение. Помню, как мы впервые увидели таксу.
Вырос я на окраине Владимира. В ту пору место, где я рос, только административно и территориально считалось городом, а фактически было большой деревней, с множеством деревянных домишек, коровами, козами и овцами на улицах, с курами, утками и гусями в прудах и оврагах, причудливо разрезавшими улицы своими провалами. Мне было лет пять. Не помню, откуда мы шли домой. Я был с сестрой, старше меня на пять лет, с двумя её подругами, соседками и одноклассницами одновременно. Шли мы по обочине единственной асфальтированной дороги, по которой иногда проезжала редкая машина, а гораздо чаще можно было увидеть телегу, запряжённую лошадью, везущую либо старьёвщика для сбора тряпья и макулатуры, либо какую-то снедь в наш продуктовый магазинчик.
К этому магазинчику мы, как раз, и подходили, когда увидели забавного лопоухого щенка на кривых коротышечьих лапках, семенящего нам на встречу по краю асфальта. В тот же момент из-за поворота выехал громыхающий грузовик и помчался, угрожая, как нам всем показалось, задавить сзади милую щенулю. Мы все застыли, не дыша, ожидая самого жуткого конца, когда в последнюю секунду, щенок резко свернул с дороги, пропуская машину. Ужас неминуемой гибели щеночка сменился в нас ужасом страшного уродства, постигшего, несомненно, взрослую собаку, а не щенка: слишком длинное тело покоилось на слишком коротеньких, кривоватых лапках: смерть под колёсами в тот момент показалась нам более гуманной, чем прозябание в немыслимом уродстве. Впрочем, «тело покоилось» – совсем не то словосочетание: уродец, заорав, неожиданным для такого размера собаки, сильным дискантом, сгибаясь и разгибаясь, почти как гусеница пяденицы в спине, бешено мельтеша лапами, с ожесточением, быстро перешедшим в остервенение, кинулся на машину. От растерзания заднее колесо машины спасли слишком короткие собачьи лапы: не смогли они, как ни старались, развить нужной скорости. Машина прогромыхала мимо нас и уродец, напавший на неё, решив прекратить преследование, остановился рядом снами. Глядя в след грузовику собака, уже тенором, так гавкнула ему вслед, что у нас зазвенело в ушах. При ближайшем рассмотрении собаченция вызывала просто невыносимую жалость, но ещё более жалости была брезгливость и жуть, которую испытывает неподготовленный человек, внезапно столкнувшийся со змеёй.
Очень красивая, изящная голова с шёлковыми длинными ушами, с длинной, благородной мордой, умными тёмными глазами. К этой красивой голове было приделано слишком большое и неестественно длинное тело, сзади заканчивавшееся длинным крысиным хвостом, а снизу – узловатыми и кривыми крысиными лапками. Была она красивого гнедого цвета, как та лошадь, что привозила в наш магазин хлеб, и короткая шерсть её лоснилась на солнце точно также. Цвет и состояние шерсти, красивая, благородная голова притягивали взгляд, а крысиная сущность всего остального – отталкивала. Воспитанные на ужасах, не так уж и давно закончившейся тогда, войны, привыкшие к страшному виду культей рук и ног, многочисленных тогда инвалидов, мы, дети, готовые день-деньской возиться с Тузиками и Шариками, были шокированы этим уродцем. Молча стояли мы и брезгливо смотрели. То, что произошло потом, вообще погрузило нас в жуткий мир нацистских концлагерей: собака повернулась к нам другим боком. У неё не было левой щеки и большей части верхней губы. Из этой жуткой дыры на свет божий глядели белоснежные зубы, сквозь которые виднелся розовый язык. С жуткой ухмылкой Весёлого Роджера покосившись на нас, собака просеменила мимо к палисаднику, в котором сонно дремали в пыли под сиреневым кустом куры, разморённые полуденным солнцем. Быстро-быстро работая лапами, собака выгребла под штакетником ямку и с трудом протиснулась под забор. Как ни коротки были её лапки, первых трёх кур она убила в течение трёх секунд, пока они ещё пребывали в сонной дрёме фиесты. Схватив курицу за шею, собака пыталась трясти её как тряпку, на что податливая куриная голова живо отвечала отрывом от тела. Голова тут же выплёвывалась и хваталась следующая, а безголовая курица, брызжа кровью артерий и хлопая крыльями, шустро убегала в буйные заросли лопухов. Со смертью третьей товарки остальные куры наконец-то очнулись и, истошно заорав на всю округу, бросились врассыпную. Собака, залившись звонким контральто, с азартом маньяка начала гонять их по палисаднику, быстро прикончив ещё парочку.
На шум под окнами, из дома выскочил голый по пояс мужик, в широченных штанах, а из магазина стремглав выскочил парень с авоськой, в сердцах закричав: «Чёртова перечница!», и кинулся что-то отвязывать от коновязи у магазина. Мужик в шароварах, меж тем, схватил из-под ног увесистый камень и, матерясь, заскочил в палисадник. Со всего размаха он запустил этим камнем в уродливую собачину, но не попал, а собаку рассвирепил: она бросила недожёванную курицу и бросилась пулей на мужика, повиснув у него на матне между ног. Мужик испуганно ойкнул и замер, боясь шевелиться, а псина, утробно урча, дергалась и извивалась, пока не стащила с него портки до щиколоток. Воспользовавшись тем, что шаровары накрыли собаку почти полностью, (из-под кучи тряпья были видны только задние лапы и хвост), мужик выскочил из штанов, бросив на произвол судьбы заодно свои тапки, и босиком бросился на крыльцо, захлопнув за собой дверь, перед самым носом, поздно осознавшей свой промах, собаки. Псина вновь перешла на дискант и оглушительно орала под дверью, пробуя лапой и зубами открыть её. Тут подбежал парень с авоськой, размахивая верёвкой с ошейником. Отхлестав этой импровизированной плёткой собаку, парень надел на неё ошейник, хоть псина и огрызалась на него, после чего привязал её к штакетнику, подальше от двери. Зашёл в палисад, подобрал штаны и тапки, собрал дохлых кур в пучок и, тяжело вздохнув, постучал в запертую дверь. Мужик открыл, опасливо покосившись на привязанную собаку, и пустил парня в дом. Уродина лежала в позе сфинкса под забором, надменно ощерясь на белый свет своей мертвящей белозубой ухмылкой. Нам сделалось жутковато, и мы дружно бросились мимо магазина домой на родную улицу. Не помню, о чём там трещали девчонки, но свои мысли помню хорошо: зловредные фашисты не только ставили бесчеловечные опыты на военнопленных, но и собакам от них досталось не меньше – а как ещё можно было объяснить появление на свете ожившей ливерной колбасы с изуродованной собачьей мордой?
В начале сентября, когда мои спутницы стали ходить в школу, я возвращался один с дальнего пруда, неся нанизанных на прутик пескарей и вьюнов, с ореховой удочкой на плече. Проходя по дальним от дома улицам я увидел того самого парня, который шёл с ружьём на плече мне навстречу. У ног его, на веревочке, семенила уродина, а на поясе у него висел добытый чирок.
- Здравствуйте, дяденька! – издали заорал я.
– С полем Вас!
- Привет! – отозвался парень.
– Спасибо. Только зачем ты меня «дяденькой» называешь? Меня надо просто Серёжей звать. Откуда про «поле» знаешь? Отец охотится?
- Нет, два дяди охотники.
- «Дяди» как я, или настоящие? Родные?
- Родные. Только они живут далеко и мне никак с ними на охоту не попасть. Может, возьмёте меня на охоту, дядя Серёжа?
- Ну-ка, покажи, что ты там наловил?
- А собака не тронет? – боясь подходить ближе, спросил я.
- Да она смирная: не бойся.
- Ничего себе: «смирная»! Я видел, как она с мужика штаны спустила, хоть от горшка - два вершка.
- Какого ещё мужика?
Я напомнил ему случай с курами. Сергей досадливо почесал затылок: «Было дело!» – неохотно признался он.
- А откуда ты про это знаешь? – спросил Сергей.
- Так мы там рядом стояли. В двух шагах от палисадника.
- Да? Я, видимо, так был расстроен, что никого, кроме мёртвых кур, не заметил. Вообще, эта чёртова перечница, довольна сварливая баба. И упрямая, как осёл. Понимаешь, я в магазин шёл как раз мимо этих кур. Она встала и давай на них пялиться. Никак дальше идти не желала. Я её силой на верёвке утащил. Так она из ошейника вылезла, когда я её у магазина привязал, и побежала этих кур давить, пока я хлеб покупал. Пять рублей пришлось тому мужику за кур заплатить, - Сергей помолчал, глядя на собаку.
- Да подойди, не бойся! – снова позвал он через минуту. – Она, конечно, сварливая, но если уж сразу на тебя не кинулась, значит можно подойти. Только ты уж её не трогай, на всякий случай: может цапнуть.
- На эту уродину и смотреть-то страшно, не то чтобы трогать, - успокоил я его.
- Уродину? – удивился он.
- Какая-то колбаса с ножками, - подтвердил я. – На крысу похожа.
- Разве? – удивился Сергей. – А я и не замечаю. Привык, наверное. Я думал, что ты её уродиной назвал из-за покалеченной щеки.
- И щека у неё страшная, - согласился я. – Все зубы наружу. Это её немцы покалечили? - Немцы?
- Сергей рассмеялся. – Да ей всего два года – она немцев в глаза не видела. Война-то уж двадцать с лишним лет, как закончилась, а собаки так долго не живут.
И Сергей поведал мне о том, что весной пошёл с собакой на вальдшнепиную тягу. Встал на опушке, а собака куда-то пропала. Только начал вальдшнеп тянуть, тут он слышит, как где-то, далеко в лесу, заорала эта чёртова перечница. Он на лай бросился, гадая, что за зверя прищучила эта псина: хорошо бы не ротозея какого, решившего набрать березового сока. Вбежал он в лес – что за притча? – собака сзади, где-то далеко в поле орёт. Он обратно. И неизвестно, сколько бы он бегал взад-вперёд, если бы не наткнулся на нору, из которой и доносился приглушённый землёю, а потому и казавшийся далёким, лай. Растерялся он, не зная, что предпринять, а тут из-под земли барсук выскочил и бросился, было, тикать, но Сергей ловко свалил его наповал семёркой. Тут из норы вылетала псина, вся в крови, и давай с ожесточением рвать убитого зверя. Он её насилу оттащил. Она даже цапнула его пару раз, но не очень сильно. Когда все немного успокоились, он и увидел, что барсук вырвал щёку его собаченции. Посадил он её в рюкзак и почесал к дому, ломая голову, за каким лешим занесло его псину в эту нору? Только месяц спустя в охотничьем журнале вычитал он, что таксы – норные собаки, и лазить в норы за барсуками и лисами – их предназначение.
- Понимаешь, я её щеночком на рынке купил у какой-то бабуси. Я нагнулся к ней, погладить хотел, а она вцепилась мне в рукав и давай мне его драть, а сама так рычит потешно! Спросил бабусю: «Охотничья?» Бабка подтвердила, ну, я и купил её за рубль. Думал, буду с ней за утками, за вальдшнепами ходить. А она, как теперь выяснилось, для другой охоты создана. Правда, за утками тоже плавает. А ищет ли сбитых вальдшнепов – проверить, пока не удалось.
На охоту меня дядя Серёжа всё никак не брал, но я стал часто заходить к нему в гости. Псина меня терпела, но не отходила от меня ни на шаг: следила, как бы я чего не стащил, наверное. Однажды я потихоньку сунул в карман красивую папковую гильзу с пробитым капсюлем и взлетающей кряквой на боку. Псина тут же запрыгнула на кресло, рядом с которым я стоял, сунула свою узкую морду в мой карман, выловила из него гильзу, проигнорировав два красивых, вкусно пахнущих фантика от конфет, подобранных мною на улице для сестры, которая их коллекционировала, побежала к Сергею и положила гильзу у его ног. Тот, на моё счастье, ничего не поняв, потрепал её по голове и успокоил, сказав, что на охоту они не сейчас пойдут, а в выходные. Подобрав гильзу, Сергей засунул её на шкаф. Псина ехидно глянула на меня, зловредно ухмыляясь пиратской улыбкой.
Совсем уже дождливой осенью дядя Серёжа добыл крякового селезня. Я просто глаз не мог оторвать от мерцающей и переливающейся всеми оттенками изумруда головы. Я стоял и смотрел заворожённо на эту голову, пока Сергей ощипывал крякву на кухне. Потом он её опалил на газу и отрезал красные лапки и голову, которая осталась не ощипанной.
- А что Вы с головой будете делать, дядя Серёж?
- Выкину: куда она нужна? Собака свежатину не жрёт, а больше она ни на что не годна.
- Подарите её мне, - попросил я.
- На что она тебе? Впрочем, бери, коли нужна.
Я схватил голову и, не чуя от счастья ног, кинулся на крыльцо обувать сапоги. Псина выскочила вслед за мной, и едва я натянул резиновые сапожки, подошла и забрала, самым решительным образом, утиную голову у меня из руки. Потом она убежала на кухню и положила голову к ногам Сергея.
«Это у тебя откуда? – удивился он. – У тебя, что ли отняла?» Дядя Серёжа вышел и сунул мне утиную голову. «Не балуй!» – пригрозил он псине. И пошёл дальше возиться с уткой. Псина проводила его взглядом, и когда он исчез на кухне, вновь забрала у меня несчастную голову, но теперь уже никуда не пошла, а просто легла на крыльце, держа свой трофей в пасти, дожидаясь, когда я уйду. Спорить с ней я не стал, не стал и ябедничать Сергею, а, смирившись, поплёлся домой.
Это был последний раз, когда я их видел. Недели через две начались сильные заморозки. Пруды замёрзли. Дядя Серёжа в ночь пошёл на Клязьму ловить донками очнувшегося от летней дрёмы налима. Взял и псину. Утром ему надо было идти на работу. Клевало, видимо, хорошо, и он замешкался на реке. Возвращаясь домой, он думал срезать путь, и не стал обходить замёрзшую старицу, а пошёл напрямик по льду. В двух метрах от края он провалился. Старица была не слишком широкой, и он, раз уж всё равно намок, решил перейти её вброд, ломая перед собой не толстый ледок. Но к противоположному берегу старица стала глубокой. Дна он уже не доставал, а переохлаждение лишило его сил и воли. В метре от желанного берега он и утонул. Когда его, через день, хватившись, нашли и достали багром из-под воды, то увидели висящую у него сзади на воротнике псину, намертво впившуюся в телогрейку, в тщетной попытке не дать ему утонуть.
Вечная им память.
Александр ЧИКИН, г. Владимир.
Свежие комментарии