На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Охота и рыбалка

25 419 подписчиков

Свежие комментарии

  • Виктор Симанович
    это не из разряда доступной для обычного рыболоваРейтинг самых вку...
  • Яков
    О самой охоте ничего своего, только слова переставляете местами, делая текст ещё хуже. А "Королевский выстрел", чтоб ...Вальдшнеп на мушк...
  • Астон Мартин
    интересноВинтовка Bergara ...

На уральском солончаке. Часть вторая

Немного времени спустя вдали послышались голоса — шли рабочие. Вскоре показался Устин и за ним все 12 человек рабочих. Осмотревши их, я спросил: кто же остался у шурфов? Устин пояснил, что «звирь» большой и что унести его нужно сразу, а то росомаха съест, а шурфы если и заплывут, то рабочие постараются в неурочные часы выкачать их — так они решили промеж собой, заключил Устин.

ОКОНЧАНИЕ.

На уральском солончаке. Часть втораяМедведь_by docoverachiever@FLICKR.COM
Содержание

Пиршество на поляне

 Окромя этого, — добавил он, — нужно еще «мидмедя» дойти.

— Какого мидмедя? — спросил я невольно.

— А твоево, что вчера стрельнул, — ответил Устин.

Озадаченный ответом, я выпучил глаза на Устина. Он же, не обращая на меня внимания, приказал свежевать «звиря» и сам стал таскать дрова на костер.

— Да ты, Устин, — не вытерпел я, — что про медведя-то говоришь? Ведь я был на следу и ничего, никаких знаков крови не видел.

— Ты не видел, а я усмотрел. Мидмедь ранен больно: в лесу два раза ложился, крови дал много; доселе, верно, уже издох где-либо.

Пока мы разговаривали с Устином, на краю костра, как по волшебству, появился на тагане чайник для чая и котел для супу; все это мигом соорудили рабочие. Немедленно была отрезана добрая часть филея у лося и спущена в котел, вместе с тем должное количество соли и луку, тоже принесенных заботливыми о своем желудке рабочими, физиономии которых сияли. Они, видимо, предвкушали удовольствие покушать свежины. Я тоже был весьма рад за них.

Напившись чаю, я распорядился, чтобы рабочие сварили щи (слова «суп» здесь нет) и, закусивши, разрубили бы лося по частям и унесли на стан, где бы круто засолили. Сам же с Устином и рабочим Иваном, выбранным самим Устином, стал собираться следить медведя.

Осмотрев ружье, я переменил пистоны; Устин ногтем поскреб кремень своего ружья, Иван тоже переменил пистон; затем я велел оставить себе кусок мяса, завернуть его в бересту и положить на указанное место в той надежде, что авось мы вернемся на это место; но возврат этот нам не был сужден; так мосол (крупная кость, преимущественно бедренная. — Прим. редакции), сухари и соль, оставленные рабочими, пропали даром.

Выпив водки и закусив поджаренным салом, мы все трое «пошли в ход».

По следу косолапого

Устин не пошел на поляну, где я стрелял медведя, а ударил прямо лесом. После получасовой ходьбы он остановился и, кивнув головой на землю, лаконически заметил:

— Прошел!

На мху виднелись неясные следы задних лап медведя.

— Где же кровь? — спросил я.

— Там, дальше, — ответил Устин и прибавил ходу.

Через полчаса опять остановка. Устин обернулся ко мне и, указывая рукою на измятый мох, пояснил:

— Лежал, окаящий, вон и кровь дал.

На измятом мху действительно были следы крови.

— Ему в середку попало — значит, в пузо, — заметил Устин, — кровь посередке логова и след цел — значит, ноги целы.

— А если ноги целы, — отозвался Иван, — то нам явно и в неделю не догнать.

— Ты, «робенок», помалчивай, — ответил Устин.

Обращаясь к молодым людям, хотя и женатым, но молодым, он иначе не называл их и не окликал, как только словом «робенок», а во множественном числе — «робенки».

Шли мы часа два. Жара была ужасная. Устин раза три терял след, но скоро справлялся, вообще выказывал необыкновенную способность в отыскивании следа. Я бы давным-давно и потерял, и бросил бы этот след, а он, нагнувши голову, все шел да шел. Потеряет след — сейчас выругается и пойдет кружить. Глядишь, минут через 5—10 уже отыскал и подает сигнал свистом: кричать было нельзя — боялись спугнуть где-нибудь залегшего раненого медведя.

Я начал уставать и предложил Устину отдохнуть.

— А вот скоро доберемся до ключа, там и отдохнем, — ответил Устин.

Однако до этого ключа оказался еще час ходьбы. У ключа отдохнули, напились чистой, холодной воды, освежились и пошли дальше. Несколько раз находили логова, то есть места, где ложился медведь, но с каждым разом крови было меньше.

Я стал сомневаться в успехе нашего предприятия и только что думал повести об этом речь с Устином, как он вдруг отступил назад и, быстро сняв ружье с плеча, стал рассматривать впереди громадный, вырванный с корнем кедр, на котором в беспорядке громоздилось несколько тоже поваленных ветром деревьев; все это вместе представляло непроглядную чащу, в которой мог спрятаться и не один медведь.

Сердце забило тревогу: я тоже снял с плеча ружье, взвел курки, осмотрел пистоны, хотя решительно не понимал, в чем дело. Непроходимая чаща была от нас шагах в десяти; между ею и нами было несколько небольших елок.

Короткая схватка

Устин стал очень медленно, мелкими шагами подвигаться к чаще, за ним двигался я, за мной — Иван.

Не успели мы сделать полных двух шагов, как нас поразил сзади какой-то необыкновенный шум. Обернувшись, я увидел, что медведь и Иван составляли общую массу. Иван не кричал, а медведь рвал его и ворчал, то есть издавал какие-то гортанные, короткие, обрывистые звуки, как будто что-то клокотало у него в горле.

Устин несколько раз прицеливался в кучу, но, однако, не стрелял, как пояснял после, потому что каждый раз, как на зло, Иван навертывался на цель. Я же так растерялся или перепугался, что даже забыл, что у меня в руках ружье со взведенными курками. Наконец, раздался выстрел, Устин выстрелил — и медведь, перекувыркнувшись, снова стал на ноги и что было мочи пустился бежать прочь от нас.

Мы бросились к Ивану.

— Жив ли ты? — спрашиваем.

Молчит. Устин поднял ему голову: глаза дикие, ничего не говорит, крови нигде не видно, от лузана (верхней одежды, безрукавного наплечника. — Прим. редакции) только клочки висят — весь изорван.

— Жив ли ты, Ванюха? — спросил Устин.

— У-у-у-ух, — как-то с передышкою, точно через силу, вырвалось из груди Ивана.

— Ну, славу Богу, жив! — обрадованным голосом проговорил Устин.

Скоро Иван пришел в себя; мы его осмотрели: ран больших не было. Лузан оказал ему такую услугу, какую вряд ли когда кому оказывала одежда. Медведь все рвал лузан, добираясь до тела Ивана. В последние секунды, перед выстрелом Устина, медведь, оставив лузан, хватил Ивана за левую заднюю часть и, должно полагать, последней хваткой вырвал ему кусок икры на ноге. Последнюю рану, как более опасную, я перевязал носовым платком; об остальных Устин отозвался: «…и так присохнут». После осмотра и перевязки мы стали расспрашивать Ивана, как и откуда напал на него медведь.

— Сам не знаю. Шел я сзади вас, П.В. — шагах в трех, много в четырех, и все глядел в холуй (чаща, о которой была речь), куда Устин скрадывался. Вдруг сзади на меня что-то навалилось, с ног сбило и стало ворочать. Я даже и закричать не успел, а, смекнувши, что это медведь, стал руками лицо закрывать. Долго ли, много ли он, окаящий, мял меня, не знаю, память потерял, даже как он меня кусал — боли не чуял, больно уж страх забрал.

Возвращение в лагерь

Вдруг Устин встал и начал осматриваться кругом, я, быстро подошедши к одной из елок, отделявших нас от чащи, когда мы к ней крались, стал ее осматривать, подымая нагнувшиеся до самой земли ветви.

— Вона, — закричал он, — окаящий-то здесь лежал, а я-то думал, что он, окаящий, напутал следы перед этим холуем и в него забрался, а он, будь он трижды-трое проклятой, вона где улегся. Тьфу ты, нечистая сила!

Я посмотрел: под елкой, между прочим весьма небольшой, было свежее логово. Устин немедленно пошел осматривать след убежавшего медведя.

— Крови много! — закричал он, отошедши шагов 20. — Пойдем, «робенки», за ним: он далеко не уйдет.

Но я порешил немедленно идти на стан и, подозвавши Устина, сказал ему, что я ни теперь, ни когда-либо в жизни следить раненого медведя не пойду.

— Это безумие, а не охота, прямо лезть в когти озлобленному, остервенелому зверю. Да, кроме того, — добавил я, — у нас на руках раненый Иван, может ли он еще дойти до стана, об этом нужно подумать.

— Ты, Иван, надеешься тихонько дойти до стана? — спросил я у раненого.

— Бог поможет, дойду как-нибудь.

Был час 12-й дня. Жара, комары, усталость, жажда, ко всему этому по дороге постоянный валежник, чаща… кажется, лучше бы медведь задрал. Пот катил с меня градом, жажда мучила невыразимая, а воды нет.

Иван хромал, пошел. Не знаю, какие он, бедный, с больной ногой и потрясенный испугом, перенес мучения в пути. Знаю только, что когда в четыре часа мы дошли до стана, то я, упавши на свою постель, не был в силах не только раздеться, но даже пошевелиться.

Пить и есть я тоже не мог, а, только распорядившись, чтобы Ивана напоили чаем и перевязали его рану, заснул, как мертвый, я проспал до 11 часов следующего дня — спал, значит, 18 часов.

Но каково же было мое удивление, когда я, проснувшись, услышал от рабочего, принесшего мне воду умываться, следующую новость:

— А Устин «мидмедя» таки добыл.

— Какого медведя? — переспросил я.

— А тово, что вчера Ивана трепал.

— Добыл! Где? Как? Пошли сюда Устина!

Цена шкуры

Устин уже успел, как после оказалось, сходить за «мидмедем», добыть его, освежевать, возвратиться, шкуру растянуть на раму, напиться чаю и отправиться на работы, к шурфам. Вот поистине энергичная, богатырская русская натура.

Пришел Устин, ухмыляется.

— Добро изволили поспать, П.В., — кланяясь, проговорил он.

— Да, Устинушка, поспал-таки. Ну, рассказывай, где нашел медведя и как добыл его.

— Да без малого за четверть версты от того места, где он Ванюху трепал. Совсем уже мертвый, бездыханный лежал, скорчившись под елкой, под такой же, как и там… я еще пальнул в яво, значит, мертвого… на всякий случай, чтобы тово… Ну, брат, шкура мерзопакостная и трех рублев не дадут, вон глянь — растянул: твоя пуля правую брюшину попортила, а моя на Иване в самую спину угодила. Как окаящий ушел — не знаю, а последняя, что в мертвого пустил, на вылет прошла — словом, шкура никуда негодна.

— Говоришь, что за шкуру трех рублей не дадут. Вот тебе пять, отдай ее мне, тем паче что и я на нее имею некоторое право.

Устин долго чесал затылок, наконец, перевернул разговор на Ивана, чему я весьма обрадовался, так как до сих пор еще не позаботился узнать о его здоровье, в чем совесть стала упрекать, и вопрос о шкуре медведя был отстранен. Я позвал кашевара, спросил об Иване: что, каков он.

— Да ничего — работает на шурфу.

Я велел его позвать. Явился.

— Ты что-же, Ванюха, с ума что ли сошел, в шурф пошел?

— Да ничего, П. В., терпит… работать еще можно, ну и работаю.

— Дурак! — невольно сорвалось у меня с языка, но от доброй души. — Ступай в балаган и лежи там, пока не велю встать, — сказал я повелительно.

— А я бы лучше маленько поработал, — отвечал каким-то особенно жалобным голосом Иван.

Меня это озадачило.

— Ты, П. В., — заговорил Устин, — отпусти яво, пущай поработает — неладно перед товарищами; ну а за работу не взыскивай: мало ли, много ли сработал, а вечерком, когда партия будет в сборе, дай ему винца да ободри добрым словом, вот ему и ладно, а если коли он таперь сляжет в балагане, «робенки» его засмеют, пожалуй, «мидмежим огрызком» прозовут — не рука яму… Тяжело ли, не тяжело — пусть поработает…

Я молча подал Ивану рюмку чистого спирта из моего погребца и отпустил на работу, хотя на душе кошки скребли, но что поделаешь: ради его же самого на работу отправил.

Ушел Иван, я стал умываться и продолжал начатый разговор с Устином.

— Ну, Устинушка, значит, пять рубликов получи, и шкура моя.

— Эх, да чайник-то бежит, — вдруг опрометью бросился он к костру, где висел чей-то чайник; в разведочных партиях каждый рабочий имеет свой чайник и несколько раз в день пьет чай.

Чайник успокоен, Устин опять возле меня.

— Ну что же, Устинушка? Пять рублев, и шкура моя?

— Да ты, П. В., рублик набавь и бери, Бог с тобой.

«Эх, — подумалось мне, — правду я писал в прошлом году… Вишерята никогда свой товар не продешевят кулакам; я же не кулак»; и потому без разговора отдал шесть рублей Устину за шкуру, отчасти мне принадлежавшую.

П. Белдыцкий, г. Чердынь, 22 февраля 1881 года

Ссылка на первоисточник

Картина дня

наверх