Моя первая охота

О ружье я стал думать и днем и ночью.

И чего я только не воображал тогда!

Вот я в дремучем лесу.

Таинственно стоят вокруг гиганты-ели.

Благоговейная тишина нарушается изредка криком рябчика.

Я выслеживаю птицу и стреляю: рябчик мертвый падает с дерева, я кладу его в ягдташ.

С дерева на дерево перепрыгнула куница; меткий выстрел сваливает ее на землю. Но что это такое? Что за страшный треск сучьев? И все ближе и ближе.

Я опускаю в ружье пулю. Показывается огромный медведь и на дыбах идет прямо ко мне; я храбро стою на месте и, улучив удобный момент, стреляю; медведь стонет, кровь из него льет ручьем, но он продолжает двигаться па меня; тогда я схватываю охотничий нож и бросаюсь на врага: начинается смертельная борьба человека со зверем; наконец я одолеваю, и труп мохнатого чудовища лежит у моих ног.

Пока я хладнокровно вытираю окровавленный нож, возле меня собирается толпа народу; все указывают на молодого героя... Чем сильнее разыгрывалась охотничья фантазия, тем мучительнее было ожидание приобретения ружья. Неужели я буду когда-нибудь иметь ружье? Неужели я доживу до этого?

Итак, мне было тринадцать, когда я впервые открыл давно лелеемую мечту о ружье нашим работникам. Tе с восторгом приветствовали мою мысль и приступили прямо к делу.

— На нашей стороне у одного мужичка есть ружьецо. Оно для вас подходящее, легонькое. Он его продает, — сказал белокурый парень Каравашкин, особенно подбивавший меня купить ружье.
Выпросить у отца деньги мне ничего не стоило, но уговорить позволить охотиться было трудно.

Добрый отец пришел в ужас.

— Да что ты, ты еще ребенок! Ты убьешь себя. Мало ли бывает несчастных случаев?
Я плакал и умолял отца. Тот долго уговаривал бросить мою затею, наконец согласился с условием, чтобы я без него не стрелял. Когда я открыл отцу о ружье Каравашкина, он
заметил:

— Это какая-нибудь дрянь, которую может разорвать. Уж если купить, то получше.

Но где же лучше? В Москве? Но туда когда еще попадешь, а между тем мне сейчас же хочется идти на охоту. Спасибо, помог мне повар Василий, оставшийся у нас в услужении дворовый человек. При виде моего отчаяния от невозможности видеть ружье сию же минуту Василий крякнул, спрятал за пазуху тавлинку и, обращаясь к отцу, сказал:

— Ванька Вольный продает, сударь, ружье.
— А порядочное ружье? Одноствольное?
— Да-с, одноствольное... Можно испробовать будет.
— Сходи, пожалуйста, принеси ружье, — пристал я к Василью, но тот, не обращая на меня внимания, снова обратился к отцу:
— Прикажете сходить?
— Да, сходи, посмотрим...
Василий важно вышел, а я бросился ему вслед, убеждая во что бы то ни стало достать ружье.
— Папаша приказали сходить, так схожу, — ответил он на мои доводы и тем прекратил дальнейший разговор.

С нетерпением ожидал я возвращения Василья и не отходил от окна. Ванька Вольный жил версты за две от нашего имения. Я высчитал время для ходьбы и ожидал: вот сейчас покажется стройная, сухая фигура Василья; но проходил час, другой, а его нет.

Но вот и Василий; он что-то очень весел, красный, улыбающийся. «Должно быть, угостили», — подумал я. В руках у него ничего нет; я встретил его с отчаянием.

— Отчего ружья не принес?

ИЛЛЮСТРАЦИЯ BIODIVLIBRARY/FLICKR.COM (CC BY 2.0)

Василий, не отвечая мне, приходит к отцу и докладывает, что Ванька Вольный сам прибудет с ружьем. Является наконец Вольный.

Через плечо у него сумочка кожаная с медной пуговицей и в руках длинная-предлинная одностволка. Ванька Вольный оказался крошечным стариком, криворотым и с приплюснутым носом. На вопрос отца о цене ружья он прогнусавил:

— Пять рублей без лишнего, ружье отличное, первый сорт.

Первый сорт этот была широкодульная тяжелая фузея с березовой расколотою и связанной проволокою ложей; номер на казеннике показывал переделку из солдатского. Мы стали торговаться и порешили на трех рублях двадцати копейках.

— Надо попробовать ружье в цель, — сказал отец.
— Извольте-с, сколько угодно, — с достоинством произнес Вольный. — Только оно заряжено, почитай, месяца полтора...

Мы пошли на двор. Я начертил на воротах сарая углем цель; отсчитал шестьдесят шагов, приготовился к удару и, признаться, трусил. Но выстрел что-то медлил, и я задумался, глядя на фигуру бесконечно целившегося старичка и на окружающих его: отца с улыбкою на губах, работников, прибежавших откуда-то, и Василья, важно нюхающего из тавлинки табак.

Вдруг раздался выстрел, и я невольно вздрогнул. Вольный хладнокровно продувал ружье, между тем как я со всей толпой бросился к сараю. «Надо сосчитать дробины и в кругу и в центре», — думал я, помня наставление отца.

Но как я ни таращил глаза на ворота, а знаков дроби не видал. Чистый, как есть чистый, очерченный мною круг и больше ничего.

Подошел Ванька Вольный.

— Ты что же это, старик, господ-то морочишь, — сказал ему Каравашкин, тоже тщетно обследовавший ворота. — Где ж дробь-то?
— Какая дробь?
— Да ты чем же ружье-то зарядил?
— Зайчатником.
— Ну, где ж он? Ты, знать, пустым местом стрелял-то.
— Я говорил допреж, что ружье давно заряжено.
— Ну, кабы не выпалило, тебе ничего бы и не сказали, а то ведь ты ишь как грохнул, а где он, заряд-от?
— Ах ты! Диво, право, — прогнусавил совсем опешивший Ванька Вольный и вдруг радостно вскрикнул: — А эвот, вон, гляди, вон куда хватило, вон, гляди!

И он показал аршина на два выше и правее цели засевшие в воротах дробины.

— Я неверно взял, рука что-то... А ружье бесподобно бьет, глядите сами. Ишь как дробь-то засела, не отковырнешь, — при этом он поковырял пальцами доски.
— Ишь ты, право! Как осыпало гоже, важно! — заголосили все. — Из этого ружья зайца бей смело!

Пробой остались довольны, и ружье порушили оставить...

— Ты уж и сумочку нам уступи! — сказал отец, отдавая Вольному деньги,
— Извольте-с, извольте-с, только четвертачок еще надо прибавить, больно ружье бесподобно, — и Вольный стал снимать с себя сумочку.
— Зачем же нам сумочку-то? Не надо, — сказал я.

Мне почему-то жаль стало Ваньку Вольного, расставшегося со своим единственным ружьецом, а между тем, я слыхал, он любил охотиться, так что взять у него еще и сумочку я счел преступлением.

— Ничего-с, извольте; мне oнa теперь не нужна-с; тут вот два патрона с зарядами да отвертка-с.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ АРХИВА ПАВЛА ГУСЕВА

Отвертка эта была свернутая спиралью проволока, навертывавшаяся на конец шомпола для разряжения. Вольный показал мне и употребление этой проволоки.

— У меня дома еще остались два заряда, я вам их тоже доставлю, потому мне теперь ни к чему-с.
— Пришли, пришли! — сказал отец и дал Ваньке Вольному еще четвертак.

Тот поблагодарил и распрощался. Мне так было жаль его, что я хотел возвратить ему и ружье, и сумочку. Заряды были очень кстати. И действительно, к чему же такая спешная покупка ружья, когда у нас не было ни пороху, ни дроби? Об этом я сообразил после.

По уходе Ваньки Вольного я стал снаряжаться на стрельбу; надел сумочку, положил в нее патрон с зарядом и застегнул ее на красовавшуюся в виде бляхи солдатскую пуговицу; другим зарядом отец зарядил ружье, которое отдал Василью с приказанием следовать за мной и показывать, как стрелять.

Отец остался наблюдать с крыльца, а я с сумочкой через плечо и Василий с ружьем в руке отправились к огороду, на заборе которого сидела ворона и с каким-то азартом, не обращая внимания на окружающее, во все горло каркала.

— Стреляйте в эту ворону, отличная цель! — закричал отец.

Я остановился и, обратившись к Василью, дрожащими руками взял ружье.

— Что же ты, покажи ему, как стрелять, Василий! — закричал снова отец.

Я приложил ружье к плечу, Василий поправил мою левую руку для поддержки стволов и взвел курок, причем, как и у Ваньки Вольного, пистон свалился на землю; мы с трудом отыскали его и надели на несообразно толстый цилиндр. Сердце мое сильно стучало, руки дрожали, ружье ходило ходуном.

— Теперь извольте прищурить левый глаз, а правым цельте в ворону, — поучал меня Василий. — А теперь извольте пальцем дергать за собачку.

Но руки у меня что-то не повиновались, и я никак не мог нацелить. Василий подошел ко мне сзади и тоже ухватился за ружье. Наконец я решился и со всей силой дернул за собачку. Последовал, как мне показалось, оглушительный удар.

Ворона, конечно, улетела, но мне было не до нее; я чуть не прыгал от радости, что выстрелил, и отдал скорее Василью зарядить ружье. Вокруг пахло порохом, изо рта у меня шел дым. Все это показалось мне очень забавным, и я рассмеялся.

— Это ты выстрелил, Валеринька, или Василий? — крикнул мне с крыльца отец.
— Я, папаша, я! — радостно закричал я.

Но вдруг сомнение омрачило меня: я ли выстрелил-то, а может, Василий? Ведь мы стояли вместе, и в момент выстрела Василий почти совсем завладел ружьем. Сомнение мое так увеличилось, что я пришел в отчаяние при мысли, что это совсем не я и выстрелил-то, и пожелал выстрелить сам, один, без всякой помощи.

Взяв у Василья ружье, я велел ему отойти в сторону; он отодвинулся шага на три, но я настаивал, чтобы он отошел дальше.

— Да вы и так сами будете стрелять, помилуйте-с!
— Нет, ты отойди дальше, пожалуйста, дальше!

Василий проворчал что-то, но отошел от меня совсем. Тогда я приложился, зажмурил глаза и выпалил в небо. После этого, показывая хладнокровие, хотя и дрожали еще руки, я продул ружье, закинул его за спину и, гордо пройдя мимо Василья, подошел к отцу и сказал:

— Теперь я умею стрелять!

Ванька Вольный сдержал свое слово и прислал оставшиеся у него два заряда, которые я и уничтожил тотчас же, выпалив в цель. Оставшись с ружьем, но без возможности идти на охоту за неимением пороха, я ужасно мучился.

Дробь и пистоны еще можно было достать в соседнем селе, но пороху при прежней строгости нигде не было. Помог мне тут опять Василий. Хотя он и относился ко мне несколько пренебрежительно и менторски, но я был уверен, что он меня очень жалел.

На этот раз он против обыкновения, минуя отца, обратился ко мне и машинально заметил, что телятник Косорынкин, скупавший у нас молочные продукты, приторговывает порохом, конечно, для знакомых. При торговле порохом телятник вел себя очень осторожно и даже слово «порох» никогда не произносил, заменяя его словом «мак».

Он сбывал порох по тройной цене и в большом количестве знакомым охотникам, у которых скупал за бесценок разную дичь, так что в возу барышника, среди телят, кур, творогу, масла и прочих деревенских произведений всегда можно было найти несколько пар тетеревов, рябчиков, дупелей и прочей птицы той или другой породы, в большем или меньшем количестве, смотря по времени года. Все это шло в ненасытный Охотный ряд.

Косорынкин обыкновенно через четыре-пять дней возвращался пустой из Москвы, но на этот раз, к моему несчастью, он пробыл в столице почему-то целые полторы недели. Нетерпение мое достигло крайних пределов.

В довершение моего несчастья выпал снег и стала настоящая зима. Снег еще был мелок, но все-таки со дня на день можно было ожидать прекращения всякой мысли об охоте.

— Косорынкин приехал-с! — неожиданно доложил Василий, когда мы с отцом сидели за вечерним чаем.

— Что ему надо? — машинально спросил отец, а я побледнел от волнения при мысли: привез или нет?

— Да насчет пороху Валерий Мануилыч приказывали, так он велел сказать: восемь гривен за полфунта-с.

— Что так дорого? Ну да делать нечего, отдай ему, Валеринька!

Я взял деньги и побежал к Косорынкину. Тот стоял в прихожей, держа в руках свернутую фунтиком бумагу. Я ему отдал деньги, а он мне бумагу.

— Хорош ли порох?— спрашивал я, с трепетом держа в руках заветный сверток.

— Вы, барин, не сумлевайтесь; порох настоящий охотницкий, мелкий. Мы для вас всегда услужим. Только давай вам Бог удачи, — отвечал Косорынкин, ласково и несколько насмешливо смотря на меня.

Я тоже смотрел на него с удовольствием — нет, с восторгом, с бесконечным уважением глядел я на его плутоватое, с длинной узенькой черной бородкой, нарумяненное морозом лицо; на красный дубленый полушубок с накинутым поверх его крытым синим сукном тулупом; на обсыпанные снегом валенные сапоги.

Передо мной стоял человек, доставлявший мне величайшее наслаждение, я сознавал это, и, если бы не излишняя природная застенчивость, я бросился бы ему на шею и расцеловал бы. Вместо этого я, никогда прежде не делавший ничего подобного с Косорынкиным, важно подал ему на прощанье руку, до которой он осторожно дотронулся своими заcкорузлыми, грязными пальцами и, снова ласково-насмешливо взглянув на меня, пожелав всего лучшего, вышел.

А я тут же в передней развернул скорей бумагу, и, когда глазам моим представилась кучка маковидных темных зерен, сердце радостно забилось.

Налюбовавшись вдоволь своим богатством, я запер его в шкаф. Поутру под руководством отца я сделал несколько зарядов. Мерки у нас не было, и заряд определялся «по руке», а так как отец боялся переложить пороху, то тщательное снаряжение каждого патрона требовало продолжительного времени.

Как бы то ни было, а к обеду я был готов идти на охоту и, отказавшись от еды, отправился к овину; дальше идти мне было запрещено, да и возможности не было: за ночь еще подвалило снегу, и ходьба сделалась трудною...

На дворе было совершенно тихо, морозно. Все окружающее покрыто девственно-белою и пушистою пеленой, нетронутою еще полозьями саней и другими следами человека. Я с трудом пробивался но гуменной дорожке.

Сидевшие на высокой осине галки при моем приближении снялись тихо с дерева и уселись вновь на дальнем сарае. «Отчего это слетели галки?» — подумал я. — Они обыкновенно пропускали меня мимо, перебравшись только на макушку. Неужели они поняли, испугались ружья?»

Я остановился под деревом и разглядел в десяти шагах от себя нахохлившуюся желтую овсяночку; она нежно тиликала и вовсе не боялась меня. Я порывисто выстрелил. Овсянка упала, я насилу нашел ее в рыхлом снегу. Сердце радостно билось от удачи.

Я положил овсянку в сумочку к патронам и стал продувать ружье. Тут случилось неожиданное: губы пристали к железу, точно их кто приклеил; с большим усилием и болью я оторвал их от ствола, конец которого побелел от приставшей кожи. Ощупав рот и удостоверившись, что крови нет, я успокоился и зарядил ружье довольно ловко, просыпав только немного дроби.

С пистоном возни было больше; его приходилось разрезать ножичком, расширять и накладывать в таком виде на толстый цилиндр. При этом пистон сваливался беспрестанно, и я много потерял их в снегу.

Овсянки прилетали и улетали беспрестанно. Я сделал выстрелов десять и еще убил одну. Затем стало темно, и я, потный, усталый, с распухшим ртом и засыпанным за голенища сапог снегом вернулся домой.

— Молодец, право! — сказал отец, когда я ему показал добычу, Василий же презрительно отвернулся.

Отдав убрать дичь, которую предположено было завтра зажарить (предложение домашних отдать кошке я отверг с негодованием), я записал в свой охотничий журнал, заведенный мною еще при покупке ружья: «1870 года, 17 Ноября. Убил пару овсянок».

Я очень гордился перед братьями и сестрами, что имею ружье и не боюсь стрелять.

— Да тебе ничего не убить, — говорили они мне.
— Как не убить? Да спросите вон у папаши, как я убил двух овсянок. Наповал, даже не дрогнули.

Из собрания Павла Гусева

Источник