Как-то раннею весною, когда снег в лесу и с полей давно уже сошел, когда жаворонки уже пением приветствовали у нас свое новоселье, а дикие утки сотнями покрывали неосохшие полевые болота (образовавшиеся от снега), погода на Страстной неделе стояла великолепная. Как муравьи, копошился народ в поле: кто метал землю под яровое, кто запахивал уже посеянные овсы; каждый хозяин-землевладелец торопился до праздника Пасхи отсеяться.
Старый слуга
В это время один из бывших моих крепостных, ныне проживающий слесарем на Моршанской железной дороге, Никита Ильич Савинов пришел в мое имение при селе Апушка навестить к празднику свое семейство.
Надо заметить, что Савинова я знал с моего детства: он честно служил моему покойному отцу, почему и пользовался особенным расположением и с моей стороны: он был уже стар, но, несмотря на это, все еще страстный охотник с борзыми; к нему как нельзя больше шла охотничья поговорка «Лучше хлебом не корми, лишь поохотиться возьми», и потому каждый раз, когда случалось мне выезжать при нем в поле с собаками, я приглашал всегда и его с собою как истого любителя охоты.
И вот вечером в пятницу на Страстной неделе Савинов пришел ко мне с просьбой — позволить ему в завтрашний день съездить с моими охотниками в поле. Я согласился на его просьбу, прибавив, что, вероятно, выеду и сам с ними вместе.
Удовольствию Савинова, кажется, не было пределов. Он перебрал тут в своей памяти всех собак моих, которых лет двадцать уж и на свете-то не было, долго очень рассказывал об охоте покойного отца моего и, наконец, пообещав прийти завтра рано по утру, отправился ночевать домой.
Долгожданное утро
Наступила великая Суббота — день всеобщей суеты и и хлопот по дому, день, в который в деревенских наших домах всегда все моют, чистят и обметают в ожидании праздника, день, в который невольно как-то стараешься убраться куда-нибудь из дома.
Сверх обыкновения я проспал довольно долго, но Савинов уже был у меня: он чуть не с рассветом прибежал ко мне и в ожидании моего пробуждения перебудил всю мою прислугу, сам поставил самовар, распорядился приготовить мне охотничье платье и, только что я вышел в переднюю, здороваясь со мною, проговорил:
— Эх, барин! Утро-то какое!.. Теплынь такая, что хоть в рубахе ходи… А вы все потягиваетесь?! Посмотрите-ка на часы: чай, «обеды» скоро?
И действительно, было уже восемь часов утра, когда я только что проснулся.
— Ну, не сердись, старик, — заметил я ему. — Что ж делать? Проспал маленько, — наверстаем как-нибудь!
В дрожках или верхом?
Я приказал сказать охотникам, чтобы они седлали себе лошадей.
— А нам, старик, никак, велеть заложить беговые дрожки? Мы возьмем ружья и пошатаемся там за вальдшнепами…
— Нет уж, барин, будьте так добры, одолжите мне какую-нибудь лошаденку, я бы лучше верхом поехал… Что мне это ружье? То ли дело посмотреть теперь русачка по пожару! Мне хоть бы хромую вы приказали взять, а то пешком-то ничего и не увидишь.
— Ну ладно, быть по твоему! — ответил я ему и велел оседлать для него за неимением лошади посмирнее засеченную в сальце хромую мою пристяжную.
— Да вы, сударь, уж позвольте мне взять Вашу свору, арапник и ножик.
— Это на что же тебе нужно?
— Да как же-с? Охотнику как-то не подобает ехать в поле без охотничьего припаса.
Гроза окрестностей
В это время отворилась из кабинета дверь, и Злорад в ошейнике, зевнув и потянувшись, стал ко мне ласкаться. Надо заметить, что этот Злорад был настоящею псовою русскою собакою: в нем было аршин два вершка (примерно 80 сантиметров. — Прим. редакции) росту, он был весь в завитках и вполне мог назваться мощною и сильною собакой. Ему было в то время четыре осени, и его знали не только наши местные охотники, но нередко можно было услыхать о нем и от крестьян:
— Эх, кабы таперче, брат Ванюха, да барского Злорада — вот он бы, значит, таперь показал самому евтому волку! — говорит подчас пастух своему подпаску, увидавши в поле волка.
Или спросите любого мужика в нашем селе:
— Что собаки-то у вашего барина злобненьки?
И вы всегда получите ответ вроде следующего:
— Чаво?.. Гм! Собаки-то у яво?.. Злобненьки ль? — почесывая в затылке с хитрою улыбкою мужика, повторит спрошенный. — Да они, твое благородие, и черта-то самого из воды вытащут!..
Неоднократно слыхал я о своих собаках подобные отзывы, да и сам я хорошо своих собак знаю, а потому смело рассказываю о них нисколько не из желания хвастаться, однако, а просто только потому, что сказать об их достоинствах необходимо, так как цель моей статьи заключается в том, чтобы доказать, что и хорошие, то есть известные по своей злобе собаки, нередко бывают в положении пса, осмеянного за садку.
Сделав это необходимое отступление, я перехожу теперь к своему рассказу.
Выезд из дома
Злорад постоянно рыскал за мною, и, видя его в ошейнике, я спросил Савинова:
— Это ты, должно быть, понадел ошейники-то на моих собак?
— Да как же-с, я ведь все уж приготовил вам и думал, что вы поедете с борзыми!
— Ну, на этот раз ты ошибся, — собак своих я не возьму, а вот ножик, свору и арапник, если тебе хочется казаться настоящим охотником, можешь взять и надеть на себя… да и поезжай с борзятниками к Макаровой роще; если приедете туда прежде меня, то до моего приезда не набрасывайте гончих. А пока напейся тут чайку, я же пойду одеваться.
Но не успел я еще одеться и выпить стакан чаю, как влетел опять Никита в переднюю, облеченный уже во все охотничьи доспехи, и объявил, что все готово!
Приказав не пускать за мной моих собак, находившихся всегда у меня в доме, я посадил с собою на дрожки одного ружейника, взял свою двухстволку, и вместе с охотниками мы тронулись из дома.
Верные питомцы
День был действительно недурен, но только сильный, хотя и теплый, южный ветер ничего не обещал хорошего на охоте с гончими. Мы выехали из села и не успели отъехать еще и полверсты, как Злорад с псовою же сукою Наградкой догнали меня.
Зная по опыту, что эти собаки ни за кем другим, кроме меня, не пойдут даже и на своре, и, не желая из-за них возвращаться обратно домой, не желая также вымахивать их по дороге за дрожками, на которых я должен был ехать рысью, так как до Макаровой рощи дорогою было верст восемь (около 8,5 километра. — Прим. редакции), а прямика полем только версты четыре (примерно 4,27 километра. — Прим. редакции), я, переехавши дорогу охотникам рубежом на рысях, подозвал к себе Савинова, посадил его на дрожки, отдал ему ружье, а взамен, получив от него арапник и свору, сел верхом на его хромую лошадь и заровнялся полем с моими борзятниками.
Мы ехали парами и только что въехали на озимь, как один крестьянин, невдалеке пахавший яровое поле, бросил соху и, махая нам шапкою, начал что-то кричать, но за ветром расслышать слов его было невозможно. Предполагая, что он, вероятно, заявляет претензию на то, что мы едем озимями (хотя в сущности вреда от этого никакого им быть не могло), я приказал борзятникам моим держать к рубежу, а сам подъехал к мужику и спросил, что ему нужно.
Тогда крестьянин объяснил мне, что в то самое время, как мы только показалась из-за бугра, громадный волк, лежавший до того в жнивах, встал и пошел по направлению к осиннику (небольшая рощица, принадлежавшая соседу моему по имению. Н. Н. П.).
Серый хищник
Убедившись из слов крестьянина, что волк прошел не «анадысь» и не «в усейки», как выражаются наши мужички, то есть не несколько дней тому назад, а сейчас, и что волк этот должен быть недалеко за бугром, отделявшим его от нас, я поднял шапку и махнул ею охотникам, чтобы они ехали за мною, а сам поехал по указанию крестьянина.
Но не отъехал я и ста саженей (213 метров. — Прим. редакции), завалившись за бугор, как действительно саженях в трехстах (около 640 метров. — Прим. редакции) от себя увидал матерого волка, стоявшего на меже и что-то разнюхивавшего.
Я оглянулся назад, не догоняют ли меня охотники, но за бугром никого и ничего не было видно. Наконец, меня догнал крымак Мамлюк (единственная находившаяся в то время у меня борзая крымской породы, замечательно резкая, но совсем не волкодав, собачка, подаренная мне Львом Васильевичем Жихаревым) из своры моего борзятника, а охотников все не было видно.
Ошибка помощников
Я продолжал ехать к волку шагом, так как волк повертывался на одном месте и, казалось, не замечал меня. Оглянувшись назад еще раз, я опять никого не увидел, потому что борзятняки мои, как после разъяснилось, были далеко от меня. Они подъехали к тому крестьянину, с которым я говорил, спросили его:
— Что нам барин махал?
И когда услыхали от него, что я поехал искать волка, который прошел тут, то подумали, что мужик обманывает их, как то нередко бывало, что волка никакого не было и что мне не удастся даже увидать его, а потому, желая потравить русачков, решили, не теряя времени, ехать к тому острову, куда я приказал им прежде, то есть к Макаровой роще, в полной уверенности, что я этим останусь очень доволен и что тотчас же, не найдя волка, подъеду к ним.
Мамлюк же, как оказалось, будучи не на своре, когда охотники тронули лошадей по направлению ко мне на рысях, догнал меня и, зная как хозяина, остался при мне.
Мысль о подобной умной сообразительности моих охотников, присущей в настоящий век всем почти их собратьям по профессии, в то время никак не могла прийти мне в голову: я продолжал ехать шагом, стараясь не вымахать собак, а, главное, поджидал своих умников-борзятников для заезда волка, которого никак не думал затравить в угон, хотя и не сомневался в злобе Злорада и Наградки; но охотники мои… как в воду канули. Я не знал, чем объяснить их поступок, и в душе страшно досадовал на них.
Надо быть совсем не охотником, чтобы не понять того горького ощущения, которое я испытал, когда волк наметом пошел к осиннику, а я на хромой лошади был не в состоянии даже показать его собакам!.. Но делать было нечего! Охотников нет как нет, а зверь побежал… Показать его собакам было необходимо. «Не ударишь в дудку, не вылетит и перепел», — говорит пословица, а потому, употребив всю силу и энергию на то, чтоб растолкать мою хромую лошадь, никак не хотевшую переменить своего хромого аллюра и продолжавшую прыгать шагом, я начал вполголоса улюлюкать собакам.
Помощь собак
Злорад, услыхавши улюлюканье, взвивался на задние ноги, Наградка бросалась во все стороны, но пометить волка никак не могли. Наконец, когда волк поднялся на более возвышенное место, Мамлюк, как будто нарочно догнавший меня, чтобы указать собакам зверя, пометил его и бросился к нему, как к русаку, а за ним уже наметом бросились Злорад и Наградка.
Но только лишь Мамлюк стал приспевать к волку, как тот остановился, «наждал» Мамлюка сажени в две (около четырех метров. — Прим. редакции) и с быстротою пули бросился за собакою. Мамлюк с визгом, поджав хвост, заколесил ко мне; в тот именно момент, когда волк, разинув пасть, пригибал уже голову, чтобы поймать Мамлюка за ногу, Наградка, первая повстречавшая волка, влепилась ему в гачу (ляжку, бедро. — Прим. редакции).
Волк, оставив преследование утекающего от него Мамлюка, повернулся, чтобы поймать не отцеплявшуюся от него Наградку, но в это время Злорад его опрокинул, и вместе с переместившеюся Наградкой, один — с одной, другая — с другой стороны, приняли волка в горло. Мамлюк же, хотя и с оглядкой, но без остановок катил домой.
На хромой своей лошади я никак не мог подъехать к собакам и волку, так как сцена это вообще продолжалась недолго: волк подбил под шеи собак задние ноги, махнул ими, и собаки отлетели от него в разные стороны. Тогда зверь бросился было наутек, но Наградка, бывшая порезвее Злорада, влепилась опять ему в гачу; волк обернулся на нее, Злорад опять его опрокинул, и обе собаки вновь приняли зверя в горло.
Но волк снова стряхнул собак и бросился было бежать, однако собаки опять его приняли. Все это повторялось не менее приблизительно десяти раз, пока волк, видя, что собаки с ним не шутят, стряхнувши их, перестал бросаться наутек, а стал в оборонительную позу. Собаки, тяжело дыша, с высунутыми языками стояли против волка и, примериваясь к шивороту, дожидались движения противника, чтоб снова принять его.
В таком виде я застал собак с волком, подъехавши к ним шагом на моей хромой лошади: волк стоит, и собаки стоят около волка, не трогая его. Я с лошади улюлюкнул собакам, только безуспешно: они посунулись было к волку, но зев (разинутая пасть. — Прим. редакции) озиравшегося во все стороны и ощетинившегося волка принудил их остаться в таком же положении.
Стычка с серым хищником
Желая заставить волка сделать какое-либо движение, я заехал с правой стороны к нему и хлестнул его арапником. В тот же самый миг остервенивший волк со взбрехом бросился на меня, зубами поймал меня за ногу выше щиколотки на два вершка (около 9 сантиметров. — Прим. редакции) и так рванул меня, что я с лошади, бросившейся от него в сторону, полетел на землю да так ловко приложился затылком оземь, что не успел даже оправиться, как на ладонь моей левой руки наступила моя хромая лошадь и острым шипом передней подковы прорезала мне перчатку и все мясо на ладони до костей.
Первым моим движением было ударить арапником лошадь, и она, вырвав из-за пояса у меня чумбур (повод к походному недоуздку или узде. — Прим. редакции), ушла домой. Затем, освободивши руку, я сбросил с нее окровавленную перчатку, и кровь «засвистала» фонтанчиками в разные стороны.
Я не мог даже сообразить, как все это случилось, что делали в это время собаки с волком да и делали ли что — ничего я этого не видел и не знаю, так как волк и собаки, когда я приподнялся, были все в том же положении, в каком я застал их, когда в первый раз подъехал к ним на лошади, то есть волк стоял, и собаки около него тоже стояли.
Зажав рану на ладони тремя пальцами той же руки, большим и указательным пальцами подняв брошенную на землю перчатку, я взял в правую руку арапник, обративши его кистенем от себя, и направился к группе собак с волком, рассчитывая бросить левой рукой в зверя перчаткой и, в случае, если бы он вздумал броситься на меня, встретить его кистенем арапника в лоб с правой руки. Ножа охотничьего со мной не было.
Вышло, однако, совсем не так, как я предполагал: в то время, когда я подошел к собакам и, бросивши перчаткой в волка, улюлюкнул им, волк, сделавший только было движение в мое сторону, тотчас был принят собаками в уши так, что я легко мог бы убить его кистенем в лоб, если бы не боялся зацепить вместо него собаку (которыми всегда я очень дорожил), и потому счел за лучшее помочь собакам, поддернувши волка за заднюю ногу.
Этим я рассчитывал дать возможность собакам повалить волка и принять его в глотку и тем временем перерезать бывшим у меня в кармане перочинным ножичком у волка на задних ногах сухожилия или «тетивы».
Обезвреженный зверь
Но только что я хотел поймать волка за ногу, как вдруг он извернулся и, сцепившись зев в зев с Злорадом, оба поднялись на дыбы, то есть на задние ноги; Наградка же сзади, как бы оседлавши волка, вцепилась ему в спину. Мне удалось воспользоваться этим моментом и поймать волка за заднюю ногу.
Я рванул его за ногу, но свалить не мог. Тогда я достал больной рукой из кармана перочинный ножик, зубами открыл его, не выпуская из правой руки ноги волка, перерезал ему левой же рукой сухожилие, то есть «тетиву» у ноги, выпустил потом ногу из руки — и волк сразу опрокинулся на спину.
Рассвирепевший Злорад с расхваченным около глаза щипцом (мордой. — Прим. редакции) влепился в глотку волку так, что просто замер на нем; сука же переместилась также в глотку с другой стороны, и опрокинутый волк лежал смирно на спине в железных щипцах Злорада и Наградки.
Я перерезал «тетеву» и у другой ноги волка, который и не дрогнул у собак в продолжении этой операции. В полной уверенности, что волк теперь не уйдет, я отошел от него и не лег, а упал в изнеможении на землю. Со мной сделалось дурно, и я устал до тошноты, хотя вся эта возня с волком и была делом каких-нибудь двух или трех минут.
Отдохнув и перевязав руку носовым платком, я стал придумывать, что мне делать с волком, который, конечно, был еще жив, хотя собаки и не переставали душить его в горло. Бить кистенем его в лоб нельзя — убьешь собаку! Перочинным ножом? Не зарежешь!.. На грех в этой лощине никого не было видно.
Заключительный удар
Я решился, зная местность, поискать кустика в овраге, шагах в 15 от места происшествия, я действительно нашел дубовый куст, после чего стал оттаскивать собак от волка. Зацепивши сворой за ошейник, я оторвал сначала Наградку; Злорад продолжал держать волка один.
Когда же я привязал к кусту на свору Наградку, не перестававшую тявкать на своре и тянуться к волку, то пошел оттаскивать на арапнике Злорада, которого оторвать мне было мудренее по той причине, что он в такое время всегда бывал совершенно полоумным, что и доказывал на этот раз тем, что в тот момент, как я оторвал его, он бросился на меня и чуть не укусил. Волк тотчас по отрыву собак вскочил на передние ноги, но задними владеть положительно уже не мог.
С трудом дотащил я Злорада до Наградки; с глазами, налитыми кровью, он всю дорогу хрипел на ошейнике, тянулся и шел то боком, то задом, не отрывая глаз от волка.
Когда мне удалось привязать его вместе с Наградкой на свору у куста, тогда уже нетрудно было покончить и с волком, потерявшим всякую возможность свободно двигаться. Я подошел к волку с головы в размер, и ударом кистеня арапника в лоб сразу положил его на месте.
Память на всю жизнь
Этим не кончилась, однако, история: мне нужно было выйти из лощины, где меня могли не увидеть до самого вечера, а пешком идти домой — было версты три (около 3,2 километра. — Прим. редакции)… Хотя особенно сильной боли в ноге я сгоряча и не чувствовал, но находил, что и с ногой у меня тоже что-то неладно; как-то ломила она и, кроме того, при движении была очень тяжела, как будто пудовик надет был на нее. Вследствие этого я отвязал собак, влепившихся снова даже в мертвого волка, и вышел на бугор, надеясь увидать кого-нибудь в поле.
Действительно, саженях во ста (более 210 метров. — Прим. редакции) по дороге я увидел мужика, шедшего за возом. Я начал кричать и махать ему, и когда он подошел ко мне, то оказалось, что это был крестьянин соседнего со мной села Панова Павел Жаров, ехавший домой с возом тележных колес. Так как он знал меня, то согласился «с удовольствием» за рубль серебром довезти меня вместе с волком и возом колес на телеге до моего дома. Мы вдвоем едва могли поднять волка на телегу, так был он тяжел и велик. Могу сказать одно, что, когда Злорад стоял с волком рядом, казался совсем небольшою собакою.
Оканчивая рассказ, в подтверждение справедливости всего мною здесь сообщенного я сошлюсь на своих соседей-охотников, в тот же день нарочно приезжавших ко мне посмотреть не снятого еще, затравленного мною и поистине громадного волка, я сошлюсь также на волчью хватку на ноге моей, заставившую меня целых шесть недель ходить на костыле и оставившую после себя следы в виде двух больших шрамов. Эта метка вместе со шрамом от шипа подковы на руке осталась у меня на всю жизнь в знак памяти о дорогом для охотника дне травли матерых волков.
Охотники мои поздно вечером возвратились домой и ничего не затравили. Они пролежали все время с собаками у острова и даже не набрасывали гончих в ожидании меня, к великому огорчению страстного охотника — старика Савинова.
Испытание для Злорада
Приведенный мной случай может служить доказательством того, что и в поле не всегда могут злобные собаки принимать волка, как говорится, «сразу замертво». Все зависит от обстановки, времени и расположения, а о садке и говорить нечего. По просьбе пензенского помещика, дяди моего Петра Егоровича Фролова, приехавшего ко мне нарочно посмотреть собак, была сделана моим собакам садка (травля пойманного зверя. — Прим. редакции).
И что же сделал Злорад, одна из самых надежных, старых и испытанных в злобе собак? Он не только не бросился к волку, но, когда три годовалых щенка по глупости своей приняли волчонка, он отошел в сторону и лег на солому, так как садка была устроена у меня на гумне (помещение или участок земли для обработки и хранения зерна. — Прим. редакции).
«Что же это значит?» — спросил бы я господ охотников. И как судить теперь поступок Злорада? Неужели можно порицать его за это? Согласно ли будет с понятиями дельного охотника заключение о том, «что собака эта не только не злобна, но может даже своими приемами сконфузить действительно злобную собаку?».
Не знаю, может быть, я был тогда и неправ в отношении Злорада, но я приласкал его, погладил рукой и сказал ему:
— Пойдем, мой друг, в дом и не станем на старости лет заниматься такими пустяками, таким новым для нас с тобой делом, которое никогда не было и не будет верным мерилом настоящей злобы полевых собак!
Хорошо еще, что свидетелем этой садки был в то время один только мой дядя, понимающий дело охоты, а то, пожалуй, нашелся бы кто-нибудь и осмеял бы моего Злорада в печати.
П.М. Губин, г. Шацк, апрель 1879 г.
Свежие комментарии