К вечеру, сделав большой переход и ни разу не спустив по зверю собак, подходили мы к Сторожам. Солнце чисто и ярко садилось с левой стороны. Мы шли толпою по дороге; впереди раскинулась обширная Сторожинская площадь. Большая часть собак шла без свор, гончие шли с нами. Оставалось саженей сто до мелочей, мимо которых пролегала дорога, как с опушки вскочил крупный русак и бойко, красиво побежал в поперечь всей охоте — в ту сторону, где садилось солнце, — в чистое поле. Он не побежал почему-то в лес, на краю которого лежал, и, очевидно, надеялся на свои ноги.
На переходе
Кучею бросились за ним воззрившиеся борзые, гончие загамели (подняли гам, начали гон с голосом. — Прим. редакции), и все, соскучившись за целый неудачный день, понеслись за маленьким, быстро утекавшим зверком.
— Вот на этом посмотрим белых, — сказал мне на скаку И.А. Е-н, заслоняя рукою глаза от солнца.
Мало-помалу собаки, скучившиеся сначала, стали вытягиваться. Черная шла передом, и все они вместе напоминали фигуру журавлей, когда они тянут узким треугольником. Русак забрал переда и, выбравшись с жнивья на бойкую дорогу, стойко оттягивал от собак, и только пыльца, поднимаемая им с дороги и освещаемая солнцем, показывала, как быстро он подвигался. Все мы скакали сзади и зорко следили за несущейся перед нами, как бы на ковре-самолете, живой картиной.
Черную собаку обошла половая, половую объехал красно-пегий Сокол И.А. Е-на, скакавший первую осень и тогда уже подававший большие надежды; но тут, как разом выброшенный сильною рукою, вырвался вперед один из «белых» — сероухий Вихрь (сын Назимовского Пылая и внук известной по резвости Шельмы; белые Вихрь и Лебедь подарены были мне A. П. Офросимовым) и, далеко оставив двадцать борзых сзади, птицею догнал русака и щегольски начал ловить его в одиночку, так как все остальные не поспевали к угонкам.
Первым ударом он круто бросил русака с дороги на жнивье, справился, снова накрыл его сейчас же, но тот успел; Вихрь покатился кубарем, а русак, как разом выпущенная из пальцев натянутая стальная пружинка, отрос от него опять на дорогу и опять запылил в прежнем направлении.
Осмотревшись, Вихрь снова стал резво доспевать к русаку; расстояние между ними быстро сокращалось; наконец, он могучим броском поставил русака ушами назад и потом, видимо намечиваясь, чтобы захватить вернее, на щипце (верхняя и нижняя челюсти, часть головы от глаз до конца носа собаки. — Прим. редакции) повел его навстречу всей растянувшейся стае.
Все разом смешалось, собралось в одной точке и стало — картина перестала двигаться.
— Стой, гончие!.. Стой! — кричал только один из выжлятников, перескакивая и сбивая смычок молодых гончих, которые, уклоняясь и увертываясь от его лошади и арапника, с воплем неслись к заманчивой для них впереди соблазнительной куче…
На прогулке после охоты и обеда
После очень удачного утреннего поля, взявши из одной площади несколько волков, двух лисиц и шесть крупных русаков, мы, застигнутые сильным дождем, вернулись на постоялый двор — место нашей стоянки. Все были веселы после удачи, и время проходило в оживленной беседе и рассказах о подробностях гоньбы и травли.
Угощали охотников, и многие, празднуя утренние победы, угостились сами. С нами, между прочим, были сосед наш Н.И. А—ий и В.В. У—в, приехавший из полка в отпуск.
А—ий — человек, зная которого, нельзя не полюбить: добрый, готовый на всякую услугу, всегда с своею трубою отличающийся на всех соседних пожарах, но величайший враг самому себе, охотник «пройтиться по рюмочке» — угостить и угоститься, после чего уже «препон для него не существует». Названия — «малый-рубаха», «бесшабашная голова» очень идут к нему.
У—в — человек в том же роде, с некоторыми только оттенками, заключающимися в том, что, где бы он ни был, он сейчас вступает в роль распорядителя, устроителя и вообще начальника не вверенной ему, но невольно под его команду поступающей отдельной части; все люди ему подчиняются. Он был добровольцем в Сербии, потом в стрелках под Плевной и за Балканами.
Пообедали еще веселее, а к тому времени распогодилось и показалось солнце.
— Господа! Что золотое время терять, поедемте за реку оврагами поровняться, — сказал А—ий, которому уже все улыбалось.
— Седлать! — крикнул в ответ У—в, все время тому ни в чем не уступавший.
Более половины охотников осталось дома, предпочитая полежать и отдохнуть после охоты и обеда. А—ий ехал со сворою на отличном вороном Арабчике; рядом с одной стороны ехал У—в на маленькой, курчавой, куцей Шлепке, а сильно подгулявший хозяин постоялого двора (приятель А—го) — на маленькой гнеденькой лошадке с другой стороны. За ними тянулись два-три охотника, а затем без собак — Г—в и я на Мечте в качестве наблюдателей.
Когда, выехав на бугор за лес, все заровнялись, крайний к оврагу, очень дельный борзятник Иван Наумов поскакал, сняв шапку.
— Вот она какая штука! — крикнул А—ий, тут же спустивши собак и начав на скаку улюлюкать.
Все понеслось за ним неистово и скрылось в овраге налево; только мы с Г—м, зная, что овраг поворачивает направо, поскакали наперерез и остановились на краю спуска; в это время опять уже накрапывал дождь…
Разинув рот и беспрестанно оглядываясь, поровнялась с нами низом оврага лисица и, осмотрев, как птица вылетала на противоположный бугор, скрылась за перевалом. Несколько минут спустя мы услышали топот; впереди скакал А-й, за ним поспешал У—в, еще сзади хозяин постоялого двора, погоняя себя локтями, а лошадь — ногами, чуть не достававшими землю, и длинным концом поводьев по обоим бокам.
Их окружали штук десять борзых, которые в недоумении напрасно искали чего-нибудь впереди глазами. Лавою принеслось все это к нам и остановилось.
— Видели лисицу? — гордо, с достоинством и подбоченившись, в виде главнокомандующего, обратился к нам А—ий.
— Видели, — отвечали мы разом.
— Куда пошла? — переспросил он тем же тоном.
Мы молча указали направление.
Бросив на нас взгляд, исполненный презрения, А—ий так же молча повернул Арабчика и, ударив его арапником, ринулся с кручи, за ним точно так же пустился У—в; заторопился и хозяин постоялого двора с теми же телодвижениями. Один за одним, окруженные по-прежнему недоумевающими собаками, выбрались они на другую сторону и, постепенно удаляясь, скрылись по направленно ушедшей лисицы; лишь топот доносился к нам издали, а дождь пошел настоящий.
Давно уже мы со всеми охотниками были дома, только трио наше не возвращалось. Дождь лил вполне настоящий; темнота была страшная. Ми собирались ужинать и, беспокоясь о судьбе преследователей лисицы, подавали им в рог голос с крыльца. Наконец, дверь отворилась, и в нее вошел У—в, поливая пол стекавшею с него водою.
— Славно время провели, нечего сказать! — сказал он, отряхиваясь.
За ним ввалился A—ий.
— Хижина! Давай скорей чижа! По чижу пройдемся, а то нитки сухой не осталось. Пропади ж она пропадом… проклятая лисица! Хорошо еще, что в поле ночевать не пришлось.
— Ну уж это дудки, чтобы царь стоял у будки… Не в таких переделках бывали, да целы и сухи выходили, а лисице можно сказать «бонжур за внимание», — отвечал ему У-в.
— А что? Ушла? — спросил кто-то из нас.
— А вы затравите так-то? — переспросил А—ий. — Шутка сказать, верст восемь проскакали, а ее и в глаза не видели.
Понемногу все вошло в обычную колею. Преследователи лисицы согрелись и обсушились, и мы, подтрунивая над «горячими охотниками», стали располагаться на ночь; хозяин давно уже храпел за перегородкою.
На ночлеге (рассказ бывшего охотника)
— …Нет, я вам лучше скажу, что у меня было и что я сам видел. Давно уж, перед отъездом моим за границу (где рассказчик, между прочим, никогда не был. — Прим. автора), зашел я на псарню Тревожку посмотреть, которая ощенилась. Собак только что накормили, у корыта Алдошка стоит, а два пестрых поросенка овсянку доедают.
— Алдошка! Зачем у тебя здесь поросята? — спросил я.
— Да, кума надысь принесла, овсянка-то остается; так пусть их… не объедят… Да и собаки-то лучше попривыкнут, — зря на скотину швыряться не станут.
«Ну, — думаю, — черт с ним!». Ушел домой, а там дня через два в чужие края уехал. Вернулся я уже осенью — поздненько; в поле так и подмывает… Как приехал, с вечера Алдошку позвал и приказал на заре выехать и у Красного меня с гончими дожидаться.
Утром сам выехал попозднее, стал в головке против водомоины на лучшем лазу и голос подал «гончих бросать». Красный — место теплое, длинное— версты на три тянется. Погода сухая, с ветром; ничего не слышно. Стоял, стоял я; сначала гончие будто и погнали, а там все как в землю провалилось.
Соскучившись и продрогнув порядком, я и двинулся к острову узнать, что там делается. В головке в вершину спустился да лугом шажком и поехал в ту сторону, откуда гончих набросили. Направо-налево бугры с частым кустарником и в лощине-то потише стало — слышнее. Отъехал я с полверсты, ничего не видно.
Вдруг в полубугре налево слышу: «Хрю-хрю, хрю-хрю-хрю; хрю, хрю, хрю-хрю-хрю…». А другой голос потолще в одну ноту хрюкает, как молотком отбивает: «Хрю, хрю, хрю, хрю!»…
«Что за черт? — думаю себе. — В лесу-то, видно, скотина». Толкнул лошадь да и тронул лугом на рысях Алдошке сказать.. Гляжу, а он ко мне низами с гончими шагом ровняется, посвистывает, да так лениво, можно сказать, порскает.
— Алдошка! В лесу-то скотина!
— Где, барин?
— Сзади — налево поросята хрюкают.
Как встрепенется мой Алдошка, как заорет:
— Слуша-ай! Вались к нему!..
Сам, как бешеный, вперед поскакал, а мне только рукою да шапкою машет, на поле указывает…
Стал я кустами на опушку выбираться, а слышу уж… Воротило в добор пошел, и Тревожка отзывается. «Ну, — думаю себе, — не даром!». И на прежнее свое место поехал.
А стая уж кипит так, что разом самому жарко стало. Круга два задали, слышу, ко мне подвигают… Смотрю: на опушке кума мелькнула, вышла в поле потихоньку… цветная такая; на задних лапках присела, видно, прислушивается; к лесу назад вернулась да потом разом как ерзанет, прямо в водомоину, что ко мне-то выходит.
Я стою, не дышу, а музыканты мои… Небось о стае-то моей слыхали… тут все было: и скрипки, и флейты, и виолончель, и контрабас… что перед ними оркестр Сакса!..
Уж из леса выбрались; только гонами в воздухе поигрывают, да как собаки пылкие, паратые, разумеется, снеслись да и залились полями… Ну а поросят не обманешь! Как довалились до водомоины-то, так на меня и покатили: один — одной стороной водомоины, другой — другим краем; да по горячему-то так и играют: «Хрю-хрю, хрю-хрю, хрю-хрю, хрю-хрю»…
Что бы вы думали? Ведь в ноги, прямо в ноги лисицу и выставили; соколы мои и развернуться ей не дали; даром что матерая!.. Тут только я Алдошкину штуку-то понял; сам куму торочу, на поросят посматриваю; а они, сердечные, устали, лежат, языки высунули, никак не отдышатся да то на меня, то на лисицу глаза переводят…
Да вот какая вещь — до чего настоящий-то охотник в прежние времена доходить мог… Вот вы и поучитесь!..
Ф.А. Свечин, село Ситово, Ефремовского уезда, 1879 г.
Свежие комментарии