На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Охота и рыбалка

25 419 подписчиков

Свежие комментарии

  • Виктор Симанович
    это не из разряда доступной для обычного рыболоваРейтинг самых вку...
  • Яков
    О самой охоте ничего своего, только слова переставляете местами, делая текст ещё хуже. А "Королевский выстрел", чтоб ...Вальдшнеп на мушк...
  • Астон Мартин
    интересноВинтовка Bergara ...

Моя первая охота: приезд в деревню

Разнообразная столичная жизнь на первое время отвлекла меня от мысли об охоте. К тому же братья смеялись надо мной, называли Валентином Гиллуа, а мать бранила за забаву не по летам и отвлекающую от занятий науками. Все это вместе с некоторыми собственными размышлениями заставило меня отнестись даже враждебно к минувшей, так сказать, охотничьей лихорадке.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ АРХИВА ПАВЛА ГУСЕВА

ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ АРХИВА ПАВЛА ГУСЕВА

Размышления мои заключались в следующем.

Я задал себе вопрос: стоит ли охотиться?

Кроме плачевных, иных результатов пока не было.

Во-первых, покупка ружья.

У бедного человека, соблазненного несколькими рублями, отнято, быть может, единственное для него развлечение — охота (я все еще жалел Ваньку Вольного).

Во-вторых, порох. Из-за него я стал на приятельскую ногу с отъявленным плутом — барышником.

Потом чуть не изуродовал рот, чуть серьезно не заболел от простуды.

Наконец, самая удача, результат охоты — пара овсянок. Ведь это грешно погубить ни за что хорошеньких птичек. Ну зачем я их убил, уничтожил жизнь? Ведь не для еды же!

Ведь когда их, два крошечных комочка, на сковородке подали за стол, мне совестно было взглянуть в глаза не только Василью, который хлопотал, щипал, жарил их, а даже доброму отцу, похвалившему меня за такой, право глупый, подвиг.

— Да, все это глупо, не нужно, — решил я и перестал совсем думать о стрельбе, но… только до весны.

Первые же теплые лучи мартовского солнца, первая капель с крыши наполнили мое сердце неясными мечтами, тоскливым ожидание чего-то. Я сделался рассеян, молчалив. По улицам около тротуаров забурчали ручейки мутной воды.

Мне стало совсем скучно и душно в комнатах, хотелось вон, на простор. Я уже с презрением смотрел на все городское; меня расстраивал стук экипажей по растаявшей мостовой, запах гниющих помой на дворах... Столица представлялась тесной, зловонной, шумной, томительно скучной...

Меня потянуло в деревню. Чем больше брала в природе власть весна, тем сильнее хотелось мне ехать в деревню. Книги вываливались из руки, аппетит пропал, я похудел.

 

Я смотрел в окно на клочки разорванных серых дождевых облаков, скользивших но голубому глубокому океану воздуха, видел там недосягаемо далеко ястреба и завидовал его свободе; смотрел на воробьев, каких-то особенно радостно чирикающих на заборе; на распускающиеся почки бузины, затесавшейся каким-то образом в угол грязного двора, потом переводил глаза на бесконечные крыши домов с белыми трубами, на господствующие над ними главы многочисленных церквей, смотрел на все это, скучал и... думал о деревне.

Опять мечты об охоте овладели мною, опять стали чудиться удачные выстрелы, полные дичи места, роскошные картины природы, а ночью сны, волшебные охотничьи сны...

 

 

ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ АРХИВА ПАВЛА ГУСЕВА

 

Как всему вообще на свете, пришел конец и моему житью-бытью столичному. Стали собираться в деревню. Я и отец уехали первые.

Конец апреля. В Москве снег давно стаял, деревья на бульварах подернулись зеленью, и меня очень удивило, когда я увидал в окно вагона еще много снегу в оврагах и перелесках. Была самая ростепель. Я с восторгом смотрел на огромные блестящие лужи, на бурно шумящие речки.

Я воображал себя в этих перелесках с ружьем, подкрадывающимся к кулику или дикому голубю или, быть может, даже к утке. Я высунул голову в окно и сидел так, пока не зазвенело в ушах и налетавшая искра чуть не ранила глаза.

Когда мы подъезжали к старому дикому, с полинявшей красной крышей нашему деревенскому дому, окруженному еще голыми кустами акации и сирени, сердце мое сильно забилось. Мне казалось, я давно, давно с ним расстался, давно не видал его. Вот кто-то стоит возле сада и кланяется.

Это Василий; он в розовой чистой рубашке, волосы лоснятся от масла, радостная улыбка не может сойти с его обыкновенно строгого лица. Вот еще слишком дорогое для меня лицо, на котором не улыбка, а даже слезы радости, это прежняя моя няня — экономка Марья Ивановна.

 
 

Вот двор с высокими березами, отделяющими его от проезжей дороги, вот сараи, скотный двор, амбары, погреб, за ними парк; вот заднее крыльцо с усевшимся на ступеньках котом Васькой; вот Трезорка, Шарик, Збогарка, облаившие меня и от радости чуть не свалившие с ног. Вот я опять дома, в деревне.

Чудное, блаженное, невозвратное чувство! Я спешу в комнаты. Все кажется не так после изящной городской квартиры: сиро, пахнет сыростью, подоконники низко, потолок черный; все грязновато, бедно, но все так уютно; от каждого предмета веет родным, миром, радостью. Осмотрев как бы в первый раз дом, я спешу на двор, обхожу парк.

Теплый влажный ветерок бьет по лицу; листья шумят под ногами; множество птичек поют на деревьях. Чокнул дрозд. Прежде я не обратил бы на него внимания, но теперь в волнении остановился.

 

 

ИЛЛЮСТРАЦИЯ CLARA PEETERS

 

Ведь это дичь, я буду стрелять их! Все так жизненно, приветливо вокруг. Слезы восторга показываются на моем лице.

Оглядевшись и остывши от первых восторгов, я приступил к своему охотничьему шкафу. Поместив в нем привезенный из Москвы запас пороху и дроби, я стал приводить в порядок ружье, покоившееся всю зиму в этом шкафу и покрывшееся ржавчиной.

Попавшуюся под руки тетрадку с записанными в ней убитыми овсянками я с негодованием уничтожил. Ну уж теперь я не стану стрелять такую дрянь! Для патронов у меня была все та же сумочка Ваньки Вольного, и вместо крейцера служила та же проволока…

Первая весенняя стрельба началась дроздами. Многочисленные промахи приводили меня в отчаяние. Я долго соображал причину и наконец доискался: в момент выстрела я зажмуривал оба глаза. Я долго не мог отделаться от этой привычки.

Первый убитый мною дрозд после выстрела полетел как здоровый, так что я потерял всякую надежду убить хоть одну птичку, но вдруг он оборвался книзу. Не упал ли? — подумал я и бросился вперед.

 

Дрозд лежал на снегу; возле головки виднелось красное пятно. Я поднял его, и мне показался он очень большим. Да это прелесть! Я и не воображал, что они такие крупные. И я страстно продолжал преследовать их и сотней вылущенных зарядов достал нисколько пар.

Стреляя дроздов, я, конечно, встречал и другую дичь, но встречи эти были столь неудачны, что на первых порах я считал недоступным убить, например, вяхиря, утку, тетерева и удовлетворял охотничью жажду всюду летающими и подвертывающимися дроздами. Но что я испытал, убив наконец утку!

Задумал я идти на охоту подальше сада и прилегавшего к нему леса. Наделав побольше патронов, тщательно зарядив свою мучительно тяжелую одностволку крупной дробью, отправился я по большой дороге и, пройдя по ней версты полторы, сейчас за маленькой деревушкой Рекино свернул в сторону в кусты.

В этих кустах держались тетерева, токованье которых было слышно даже с крыльца нашего дома. Но утро было позднее, ненастное, и ни одного токовика не было слышно. Я осторожно пробирался кустами, держа ружье наготове, и неожиданно наткнулся на высокий вал земли, обросший маленькими кустиками можжевельника.

Когда я вбежал на этот вал, передо мною открылся небольшой прудок; я никогда не видал его и не мог вообразить воду на таком высоком месте. От берега, на котором я стоял, шли мелкие волны. Я не успевал еще ничего сообразить, как пара уток вылетела из-под самых ног.

 

 

ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ АРХИВА ПАВЛА ГУСЕВА

 

Я приложился и, не целя, наудачу выпалил. Одна утка грузно шлепнулась в воду, а другая стала летать вокруг прудка; это был селезень, и если бы я прилег на землю под кустики, то он, наверное, опустился бы на воду и я мог бы убить его, но я, как сумасшедший, уронив ружье, бросился в воду и сразу зачерпнул за голенища, что заставило меня выйти опять на берег.

Утка еще трепеталась и вертела головой. Я все боялся, что она улетит и потому, поспешно раздевшись, полез в воду. Утка лежала шагах в пятнадцати от берега; приблизившись к ней шагов на десять, я ушел в воду по пояс.

Тело сразу окоченело, зубы застучали; под ногами местами был лед, поскользнувшись на котором, я чуть не упал; местами же нога проваливалась в тинистое дно, и я насилу вытаскивал ее. Дальше было глубоко.

Неужели я не достану? Неужели она пропадет? Нет, я лучше умру, а достану! И, невзирая ни на что, я ринулся к убитой птице, схватил ее и, захлебнувши воды, запыхавшийся, дрожащий как в лихорадке, выкарабкался на берег.

Волнения мои были столь сильны, что я схватился рукою за грудь, как бы стараясь задержать биение сердца. Все, что я описал выше, начиная с выстрела, произошло для меня как бы во сне. Только спустя несколько минут, одевшись и отдохнувши, уразумел я свершившийся факт и предался неистовой радости.

Я не верил своим глазам, смотря на лежащую около меня толстую крякву. Неужели это не сон? Неужели я убил утку? Я брал ее в руки, перебирал перья, целовал в головку, отходил и смотрел издали.

Селезень между тем продолжала делать около меня круги. Я зарядил ружье и залег на берегу в кусты. Но селезень, полетав еще немного, скрылся из виду. Тогда я выбранил себя за горячность.

Впрочем, я был вполне доволен охотой и, привязав утку за голову к поясу, отправился домой. На дороге мне попался сосед наш, старик генерал, с которым я вообще избегал встречи за его всегдашние насмешки над «пустыми руками» при таком «Лазарони», как он почему-то называл мою несчастную одностволку.

Но на этот раз я вовсе не избегал встречи, а напротив, подошел поближе, и, когда коляска поравнялась со мной, я, поклонившись, повернулся к генералу тем боком, у которого болталась утка.

— Это вы застрелили, молодой человек? — крикнул мне басом старик.
— Утку, Андрей Петрович, кряковную утку! Я ее убил вот тут, за Рекиным, на прудке,— самодовольно отвечал я, надеясь, что генерал удивится и похвалит.
— Только одну? Плохо, молодой человек, плохо. С таким «Лазарони» да одну утку — плохой же вы охотник! Э-э-э… Нехорошо, право нехорошо. А вы подари́те мне эту уточку!

Я даже побледнел. Я мечтал, как прибуду с трофеем домой, покажу всем утку, воображал всеобщую радость. Но как же отказать уважаемому сосуду?

Генерал, заметив мое смущение, захохотал во весь рот.

— Я пошутил, пошутил! Прощайте!

 

 

ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ АРХИВА ПАВЛА ГУСЕВА

 

Сосед уехал, но неприятное чувство еще оставалось во мне. Зачем же так зло шутить? Потом мне стало досадно, что я выставил себя каким-то ребенком. Генерал никогда не охотился, что не мешало ему обожать дичь и покупать ее у деревенских стрелков.

Да, генерал не охотник, иначе он не стал бы отпускать такие глупые шутки. Он недобрый, нехороший человек. Я воображал тогда, был уверен, что только охотники могут быть хорошими людьми. Да, я считал, что и живут-то по-настоящему только охотники; остальные же люди так себе, несчастные, прозябают, коптят небо...

Но мысли о генерале, навеянное им неприятное чувство пропало, когда я с сильно бьющимся сердцем подходил к дому, оправляя на утке перья и вытирая кровь, чтобы представить ее в лучшем виде.

Вопреки моим ожиданиям только отец порадовался моей радостью, остальные же домашние отнеслись совершенно равнодушно к моему торжеству.

Даже Марья Ивановна (уж она ли не любила меня?), когда я показал ей утку, сказала: «А-а, уточку убил!» — и сейчас же, вспомнив о каком-то твороге, бросилась на погреб и вся погрузилась в свою экономию. Такая апатия со стороны окружающих значительно охладила мою радость.

О генерале я продолжал думать. Мысль, что он подумал, что я пожалел дать ему утку, конфузила меня, задевала самолюбие и мучила. Я решил убить и послать ему дичи, чтобы доказать свое расположение и исправить прошлую неловкость.

С этой целью я закатил на целый день в лес, убил три пары дроздов, разрядил ружье по воробьям возле дома и, собрав птичек за носики на нитку в один красивый пучок, отправил в Гришино, имение старика генерала. Теперь он будет другого мнения обо мне, теперь будет ласковее и оставит свои грубые шутки, — думал я.

Но вышло совсем наоборот. Чтобы понятнее было последующее, я должен сделать маленькое объяснение. Мясо дроздов, скворцов и других небольших птичек, в особенности воробьев, как самых похотливых, страстных животных, считается возбудительным в известном отношении средством, как например, перец, чеснок и пр.

Не знаю, правда ли это, но только были люди, верившие этому, и старички особенно падки до жаркого и паштета из мелких птичек.

Коваев (такова была фамилия генерала), имевший у себя в услужении всегда хорошеньких горничных, любил кушать воробьев и даже заставлял кучера стрелять ему их, а равно овсянок, снегирей и даже чечеток. Но делалось все это негласно, чтобы не дать случая посмеяться.

В простоте душевной, не зная еще всех тонкостей жизни человеческой, я мыслил, что генерал ценит этих птичек как гастроном, а потому воображал его восхищение от паштета с моими шестью дроздами и десятком воробьев.

Но каково же было мое удивление, когда вернувшийся посланный принес обратно птиц и сказал, что генерал сердится, что грех смеяться над стариком, что у меня молоко не обсохло на губах... Долго еще после этого случая генерал, когда речь шла обо мне, говорил: «Шелопай мальчишка, озорник!»

Но до генералов ли тут, до обиды ли от таких пустяков, когда мне говорят, что на болото за овином сели утки, на гречиху летают вяхири, в саду видели горлинку!

За всем этим я гонялся, промачивал ноги, рвал одежду, плакал от неудач, прыгал от радости возле убитой птицы, не спал ночи, бредил счастливой охотой, страшно много ел за обедом, не ел вовсе, уходя на целый день в поле... Глупое, но чудное, невозвратное время!

Из собрания Павла Гусева

Ссылка на первоисточник

Картина дня

наверх