Дышит тяжело лошадь; пар валит из ноздрей и от всего тела; лижут пазанки собаки, тяжело дышится и мне. Надо слезать, провести в поводу лошадь, отдохнуть всем. Закурив сигару, я побрел домой… Но вот тонким шнурком протянулся лисий нарыск. Как типографским станком, отчетливо отпечатан кругленький след. Недавно прошла! Кто из страстных охотников, увидя свежий след зверя, не пожелает его «съехать»?
Повернул по следу. Гляжу: шагах в восьмидесяти в ложбинке мелькнуло что-то. В несколько секунд я был уже на лошади. Смотрю… Ба! Да это мой старый приятель — русак! Ну, брат, на таком расстоянии с тобой церемониться-то нечего.
Я толкнул лошадь, борзые выметались и сразу пометили вскочившего от обычного возгласа зайца. Но вот прыжок, и заяц за насыпью железной дороги. Вот два других — и собаки скрылись. Картина травли исчезла, один я напрягаю усилия, чтобы перебраться через высокую и мерзлую насыпь.
Скользит и падает лошадь. Встает опять и силится найти опору для ног, чтобы как-нибудь зацепиться и вскарабкаться, но все напрасно. Я слез с лошади и, взяв ее за чумбур, хотел перевести. Нельзя и этого. Падает лошадь, да и только! Вижу: по полотну бежит какой-то человек и что-то кричит мне. Надо подождать. Подбегает: оказывается, сторож из караулки.
— Что тебе надо, любезный?
— Двадцать пять рублей штрафу за переезд через полотно в неуказанном месте.
— Только-то? Ну это немного! Хорошо, что я не переехал — значит, тебе и платить не придется.
— Пожалуйте к караулке, там положен мостик.
Да, делать нечего, придется ехать до сторожки. Проехав мосток, я начал искать глазами собак. Виден лес близко с кустами; должно быть, там и собаки, там и заяц. Я направился к лесу, но не знаю, каким образом собаки очутились за мной…
Но где же заяц? Неужто удрал? Досадно! Неудачная травля! Не захотел я проехать и по следу, повернул домой. Да и пора было: часы показывали 11. Проезжаю обратно чрез мостик железной дороги; выскакивает опять тот же сторож.
— Ваши собаки бегут это, барин?
— Мои… а что?
— Жена мне сказывала, они зайца взяли, да только мужик, что вон там поехал, подобрал его.
— Ну, спасибо, брат! Мужик не уйдет.
Вдали с версту от меня ехал на санях мужичок. Оказывается, что, пока я силился безуспешно перебраться чрез насыпь, собаки взяли зайца, и мужик успел уже отбить их и увезти зайца. Догнал я мужика, спрашиваю:
— А где, брат, мой заяц?
— А это Ваши собаки? Заяц у меня в санях, вот он, возьмите.
Обрадованный отличнейшим трофеем, хотя и Бог знает как взятым, я забыл даже выругать мужика и, второчив зайца, повернул прямо домой, совершенно забыв про лисий след. Досадую мысленно, что чуть ли не полдня так глупо водил меня один заяц.
Оригинальный господин
Вижу: вдали травит кто-то лисицу. По соседству со мной ни у кого не было в то время борзых, и обстоятельство это меня крайне удивило. Как, думаю, не свести знакомства с товарищем по страсти? Подъехал к охотнику. Лисица понорилась; над норой визжат пара немудреньких борзых. Охотником оказался некто Котляров, с которым я прежде кое-где встречался, но знаком не был.
— Не ожидал я, что и Вы охотник, да еще и псовый!
— Как же, как же, давненько занимаюсь этим делом. Ги, ги, ги. Да! Собаки только нынче стали не те, что когда-то были у меня! Вот и теперь две сучки таскаю за собой, и обе — в пустовке. Ги, ги, ги. Да!
— Что ж кобелей у Вас нету для них?
— Вот то-то и беда, что путных нету! Ги, ги, ги. Да!
— Так не угодно ли воспользоваться моими? Пришлите Ваших сук, с любым кобелем поберечь можно.
— Ах! Сделайте Ваше одолжение, не откажите. Мне хоть и домой крайне быть надобно, но я сам отсюда готов к Вам ехать. Ги, ги, ги. Да!
— Если очень надобно быть дома, то и поезжайте. Я охотиться больше не предполагаю, а потому могу Ваших сучек забрать на свору и отвести к себе, а завтра Вы приезжайте навестить их к обеду. Я буду ждать.
Мы разговорились и увлеклись. Потом вспомнили, что обоим пора уже давно домой, распростились. На прощанье Котляров «прогигикал» мне еще раз, и мы расстались.
Прекрасный человек оказался впоследствии Котляров. Страстный охотник, добряк, весельчак, отличный на охоте товарищ и вечно смеющийся человек. Уж такой оригинальный был склад ума у этого человека, что он смеялся всегда и при всех обстоятельствах жизни. Хоронили его дочь: плакал, бедный, страшно. Слезы сами собой текли до щекам, а среди плачущих родных слышалось его обычное «Ги, ги, ги. Да!».
Подлец кредитор подал вексель ко взысканию: денег достать негде, хоть в петлю лезь, а в камере судьи раздается все то же неизменное: «Ги, ги, ги. Да!». Это был своего рода l’homme qui rit («Человек, который смеется». — Прим. редакции), только без всякого калечения, не иностранец, а нашего «туземного приготовления», и, как его тезка, зачастую смеялся он malgre sa bonne volonte («несмотря на свою добрую волю», против воли. — Прим. редакции).
Последствия неуместной горячности
Однако время идет да идет. Надвигаются тучи; над ложком с течеей (ручьем. — Прим. редакции) в середине поднимается туман. О существовании этой проклятой, никогда не замерзающей течеи я и забыл было совсем, а между тем переехать ее невозможно, и приходилось делать значительный объезд.
В воздухе становится холоднее; суки на своре тянутся, чему способствуют мои кобели. Езда поминутно замедляется, и я крайне досадую на мою выдумку забрать сучек с собою в состоянии, в котором они находились. Наконец, положение мое сделалось невыносимым. Пришлось обеих сучек спустить со своры. Но едва я бросил петлю своры, как недалеко от края ложка из-под самых ног лошади брызнул заяц.
«Ух его!». Сразу метнулись все четыре собаки и заложились по нему в угон. Шариком скатился заяц с пригорка, круто взял в сторону и покатил вдоль течей. Собаки пронеслись прямо и выскакали на другую сторону ложка.
Я видел зайца только несколько секунд и затем не мог заметить, какое направление он принял. Я видел скачущих собак на другой стороне ложка — и этого было достаточно для меня и привычной лошади, чтобы кинуться сверху вниз со всех ног в сторону собак.
Вязнет по колено лошадь; из сил выбивается бедная; я сознаю мою неуместную горячность, но поздно: рад бы и назад повернуть — боюсь хуже затопить лошадь. Криком помогаю я ее усилиям… но вот еще два, три таких прыжка, и мы на другом береге. Плохая надежда! Еще один прыжок… и едва я успел высвободить ногу из стремени, как уже лежал под лошадью.
Положение, в котором не приведи Бог кому-нибудь очутиться. Мокро до шеи, холодно и не только, что нельзя высвободить ноги из-под лошади, а с каждой минутой, с каждым усилием лошади выбраться я чувствую, что и я, и лошадь вязнем все сильнее — и сильнее погружаемся в какую-то яму.
Я начал тянуть изо всей силы за повод, чтобы удержать лошадь в спокойствии, так как заметил, что с каждым своим движением она больше подбивает меня под себя. Я начал успокаивать ее голосом и тут только увидел, что она работает одними передними ногами, тогда как задние положительно бездействовали.
Я понял, что выбраться ей невозможно, по крайней мере, без посторонней помощи. Что же делать? Как же мне быть-то?! Ноги нельзя высвободить никоим образом…
Как спастись?
Помощи ждать неоткуда. Ни вблизи, ни вдали — ни души! На левом боку я лежал, а потому правая рука была свободна. Я вспомнил, что за поясом у меня есть пистолет, заряженный пулей, который я начал возить с собой на охоту (с тех пор, как потерял охотничий нож) на случай травли волка.
Не пустить ли пулю в висок кобыле? Ведь еще одно-два движенья — и мне придется хлебнуть воды из ржавой течеи. Но что, как выстрел не будет моментально смертелен? Тогда, находясь в агонии, лошадь меня затопит окончательно. Скверно! Чертовски скверно на душе и по всему телу.
А что, если ночью подберутся ко мне волки? Чем их пугать, как избавиться от них? Я вспомнил о собаках и свистнул. Ни звука в ответ. Собак и близко не было. Лошадь успокоилась; очевидно, она выбилась из сил. Не дать ли знать о себе выстрелом? Но кто его услышит и благоразумно ли в моем положении терять последний выстрел? Но на выстрел могут прибежать мои борзые…
Гулко разнесся выстрел над ложком, рассеялся дым, но собак не видать. Брало отчаяние. Неужели пропадать здесь? Начинало вечереть. Мне пришла мысль освободить лошадь от стеснявших ее подпруг. Я попробовал это сделать, но не тут-то было! Расстегнуть пряжки одной рукой невозможно! Другая же рука локтем поддерживала мое тело. В эту минуту вдали мелькнула сначала одна собака, потом — другая.
— Го, го, го, собаченьки, сюда, го, го, го! — орал я благим матом, решительно не сознавая того, что собаки не могут мне быть полезны.
Собаки мои действительно кинулись ко мне; но где же сучки? Их не было видно.
— А что Вы тут делаете? Ги, ги, ги. Да! — неожиданно раздался сзади меня голос добрейшего Котлярова.
«Спасен!» — как молния, мелькнуло у меня в голове.
— Эк Вас куда занесло! В колодезь (колодец. — Прим. редакции)! — кричал Котляров, шлепая ко мне чрез течею.
— Неужто в колодезь? — с ужасом спросил я.
— Да, разумеется, ги, ги, ги! Да! А что вылезть нельзя?
— Нельзя, голубчик, помогите! Лошадь животом налегла на ногу. Мне и не больно, а выбраться не могу.
Мигом снята была уздечка с лошади, оба повода скручены с чумбуром и поданы мне.
— Теперь держитесь крепче да работайте хорошенько ногой, чтобы ее высвободить. Я буду тянуть. Ну! Раз! Два!.. Я изо всей силы уперся коленом свободной ноги в живот лошади, изо всей мочи потянул к себе Котлярова, потом, подтянувшись немного, уперся ногой в седло… И вот я на свободе, хотя и оставил один сапог под лошадью.
— Ух! — вздохнул я полной грудью. — Ведь совсем пропадать приходилось! Как Вас Бог только натолкнул вернуться сюда?
— Ги, ги, ги! Да! Сучки мои вернулись ко мне и увели Ваших кобелей. Я сук сейчас забрал в санки, боясь, чтоб не пришлось их кинуть здесь в поле; ги, ги, ги! Да! И думаю: вернуться ли к Вам домой или забрать и кобелей Ваших к себе? Вдруг слышу выстреп. Я, уже не колеблясь, повернул к Вам, смекнув сразу, что вы загрузили лошадь. Ги, ги, ги! Да!
— Проклятый заяц…
— Как? Так Вы за зайцем это всунулись в колодезь?
— Вот то-то и беда моя, что за зайцем! Вскочил анафема на самом краю ложка и пошел вдоль его, а собаки пронеслись через ложок.
— Ги, ги, га! Да! А Вы — за ними. Теперь понимаю, отчего вернулись ко мне мои сучки и как Вы сюда попали. Ги, ги, ги! Да!
— Однако поздно. Темнеет, давайте вытаскивать лошадь.
— А ну! Давайте!
Напрямик домой
Умное животное лежало, не шевелясь, очевидно, ожидало помощи от человека. Мы расстегнули подпруги, и лошадь сразу почувствовала себя свободнее. Потом мы огребли руками и ногами грязь с одной стороны лошади; насколько можно было, освободили ей одну заднюю ногу и вдвоем начали тянуть ее за хвост вперед, а я нараспев привычным для нее голосом начал произносить:
— Ату его! Ату его!
При столь знакомых звуках, соединенных у лошади с понятием, что скоро надо будет скакать, лошадь опять забилась, отдохнув немного, а когда в довершение полной иллюзии впереди ее при звуках моего голоса заметались борзые, начала делать неимоверные усилия и, наконец, выбралась вон.
— Фу, ты, чертовщина какая! Ведь надобно же было мне и себя, и лошадь всадить в такую мерзость?! А все проклятый заяц!
— Заяц-то тут ни при чем, ги, ги, ги! Да! А вот эти колодцы на ярах, чтоб им пусто было! Бывали и со мной такие штуки. Выкопают мужики за лето, кто их знает где, деревом не обложат; к осени затянет его землей до половины; зимою сверху подернется он от мороза тонкой пленкой, занесет его снегом; ну и всучишься в него. Ги, ги, ги! Да!
Я не слушал Котлярова… Зуб на зуб у меня не попадал. Весь мокрый и в грязи буквально по уши я вскочил на неоседланную лошадь и сильно сжал ее ногами.
Темно на дворе и от времени, и от тумана; в галоп идет моя лошадь; еле видны скачущие впереди борзые, дрожь пробирает все тело, и я мчусь все вперед да вперед, без узды, без седла, без дороги и с одним сапогом.
Вот сильнее прыжок — где-то взята, значит, канава. Вот хлестнули по лицу ветви — едем, значит, где-то лесом.
Где мы? Не могу сообразить. Лошадь взяла напрямки, своей дорогой. Я припал к гриве лошади и готов был заснуть… Но вот брехнули где-то вдали собаки. Лошадь умерила аллюр, сделала прыжок через канаву и, наконец, стала. Я приподнялся с шеи лошади, открыл глаза и увидел ярко освещенное крыльцо нашего дома.
Весь разбитый, полубольной, ввалился я в комнату. Самовар шипел на столе, возле которого хлопотала жена.
На другой день обязательный Котляров привез мне все покинутые мною в поле вещи и, между прочим, единственный трофей — зайца. Заяц этот вытянул 19 фунтов (около 7,8 килограмма. — Прим. редакции).
Влад. Де Сен-Лоран, хутор Новый, октябрь 1881 года
Свежие комментарии