По речке Еланке

Иллюстрация подобрана автором.

Мне это досадно, я знаю, чего стоит Еланка, я страстный удильщик, и, пожалуйста, не улыбайтесь, пока я сполна не познакомлю вас с обильным рыбным населением этой скромной речки. Много хороших часов провел я с удочками над ее быстрою водою, но никогда, положительно никогда, не возвращался домой с пустыми руками.

Позволяю себе маленькое отступление. Лет 20 тому назад был у нас становой пристав — превеселое, толстое создание, великий взяточник самого добродушного свойства. Раз в год по поручение Саратовской казенной палаты обязательно являлся он ко мне с разграфленными печатными ведомостями для сбора статистических сведений о владельческих имениях…

Как сейчас, гляжу я на эту испещренную вопросительными знаками бурую бумагу, напоминающую картон. В предпоследних графах неизбежно стояли вопросы: «Имеется ли в даче река? Судоходна ли? Не было ли в текущем году крушений судов? И сколько именно?..». Вписываю в графы: «Речка Еланка». «Не судоходна».

— А что же не изволили сообщить насчет крушения судов? Ха, ха, ха! Уж сделайте милость, впишите…

— Не судоходна…

— Помилуйте! Этакая-то река! Уж, наверное, не одному кораблику бока сокрушила…

И толстяк разражается веселым хохотом, а я ему вторю. Поэт уверяет будто: «Смеяться право не грешно// Над тем, что кажется смешно…».

В защиту реки

Весь мой наличный житейский опыт против изречения поэта. Я убедился, что не все «кажущееся» смешным действительно смешно, а потому без разбора смеяться не следует.

Я выступаю защитником Еланки, не без надежды возбудить хотя бы искорку симпатии в сердцах истинных рыболовов к этой немноговодной речонке.

Верстах в 30 (32 километра. — Прим. редакции) от усадьбы моей, из оврагов села Графская Елань с тихим журчанием выбегают несколько холодных ключей. Это начало Еланки.

Тридцать верст бежит она в крутых берегах, нигде не запруженная, извиваясь змеей, то в камышах, то в тальниках, прячась едва заметным ручьем, то раскинувшись широким и часто глубоким омутом, где можно вдоволь и наплаваться, и рыбы наловить.

Одиннадцать селений, пять помещичьих усадеб по берегам ее пьют ее воду, пользуются ее рыбой.

В рабочую пору нередко увидите вы, как в жаркий полдень крестьянские бабы с бреднем или недоткой (рыболовное приспособление из ткани для добычи мелкой рыбы. — Прим. редакции) из посконного (домотканого. — Прим. редакции), редко вытканного холста бредут по колена в воде, а местами и по песку, захватывая речку из берега в берег во всю ее ширину. И тут же девчонка с хворостиной, забегая вперед, бьет по воде, суетится, производит невозможный шум. Это она гонит рыбу в бредень, а когда он уже на берегу, девчонка, весело болтая, пригоршнями выбирает мельчайших пескарей или гольцов.

Не терпится ее молодому, общительному сердечку, хочется порадовать отца — стрелою взлетит она на кручу.

— Тятька, — крикнет: — глянь-ка, сколько мы рыбы наловили! Страсть!

А тятька только крякнет и повернется под телегой. Тут же, на берегу, варится уха: чистить такую рыбу нельзя, она слишком мелка. Горсть крупной соли, ломоть черного хлеба — и обед готов.

Раннею весною еще лед лежит на берегах, а мужики с бреднем в Еланке дрожкой дрожат; но тут воды еще много, лов добычливый. То щука попадется, то окунь, то несколько крупных голавлей и даже подлещиков, которых позднее на удочку поймать мне не доводилось ни разу.

За моею усадьбою бежит Еланка местами по песчаному, местами по каменистому дну; вверх по течению в ней много ила.

Еще пять верст (свыше 5,3 километра. — Прим. редакции) дальше к северу Еланка спешит слить свои воды с Сердобой. Там Еланку не узнаешь. Сердоба — широкая, рыбная река, и Еланка версты за полторы до впадения — широкая рыбная река, прямая, почти величественная. Берега еще круты, но признаков слабости нет уже; она не вьется, не изгибается, не ползет робко в камышах; смело глядит она из своих зеленых берегов, и ею можно залюбоваться.

Но… закрываю глаза. Цель моей заметки — поговорить об уженье в Еланке мелкой. В половодье по небольшим заливчикам и омутам Еланки остается множество наносной рыбы из Сердобы.

Приятный сюрприз

Лов удочкой начинается в первых числах мая, когда лишняя вода сбегает, ил оседает на дно, поймы высохли, плитами лежат на берегу высохшая грязь, растрескавшийся ил. Вешняя вода еще подо льдом, как буравом, высверлила в обрывистых берегах заливы, вымыла омуты.

Их пока не занесло песком, что, увы, случится позднее непременно. Но теперь ваш поплавок ложится на песчаную отмель, быстриной сносит его в омут, и он замирает, ежели нет ветру. Тут добыча верная и, тем более, ценная, что вы не можете заранее предугадать, какая рыба сегодня наполнит вашу сумку.

Весною 1879 года меня ожидал приятный сюрприз. Зима была снежная, разлив воды громадный. Вода сошла, и в 50 саженях (примерно в сотне метров. — Прим. редакции) от сада половодье вырыло мне два больших омута саженей в тридцать (свыше 60 метров. — Прим. редакции) в диаметре.

В свободные часы я мог спокойно пройти садом в калитку, затем — небольшая луговина и крутой берег. Я спускался с него, усаживался на охапку сена, и ужение начиналось. Чтобы сохранить рыбу живою, я брал с собою вместо сумки садовую лейку, и рыба, снятая с крючка, плескалась в ней, как в садке.

Тут были крупный пескарь, голец, плотва, красноперка, голавль и окунь. Вот все, что давала мне Еланка, но я и за это был ей очень благодарен.

Кончились покосы, на поемных лугах по отавам (травам, выросшим на месте скошенных. — Прим. редакции) тот год скотину не пасли; паровые корма выросли лес лесом, нужно было их вытравить.

Как-то в последних числах июля, проходя отавами вдоль берега Елани под очень крутым обрывом, я увидел омут как раз посредине реки с упругим песчаным дном. Это место называется Попов Угол.

Этот омут с ежегодными изменениями очертаний существовал давно, но с удочками я туда не заходил, так как с противоположного берега крестьяне подгоняли сюда поить скотину, и предполагать возможность там какого-нибудь лова было трудно. Но в этом году крестьянский берег оказался засеянным подсолнечниками и место для водопоя выбрано другое. Я решился попробовать.

В августе самый рьяный рыболов, ежели руки его связаны хозяйством, забывает об удочках. Как живо помню я 21 августа! День этот праздничный, полевой работы нет, в соседнем селе Воронцове — ярмарка. Погода стояла прелестная, небо безоблачно, солнце греет, как в апреле, но не жарко.

По обыкновению поднялся я в пять часов утра и тотчас вспомнил о Поповом Угле. Но выбраться из дому не так-то легко. Все утро меня осаждали рабочие: «Пожалуйте денег и позвольте на ярмарку».

В девять часов я, наконец, был свободен, как воздух, на целый день. Наскоро захватив с полдюжины удочек, иду скорым шагом к Попову Углу. Поднимается ветер, досадно. Омут совершенно открыт, зыбь при солнце утомляет глаза.

Вот я и близко, спускаюсь к воде, на ходу разматываю лесу, на ходу надеваю червяка. Справа — ветловый куст, налево — густая осока; расположиться с удочками удобно, берег сухой, песчаный. Мешок для рыбы и лейка со мною, я зачерпнул воды и тихо, бесшумно забросил мой наплавок. Омут сильно рябило.

Во власти азарта

Обыкновенно в тихих, удобных местах я ужу на пять удочек с разною насадкой на глубину от одного до двух с половиною аршин (от более чем 70 сантиметров до почти 180 сантиметров. — Прим. редакции). Несмотря на ветер, места, казалось, хватило бы и на 10 удочек. Я спокойно уселся, чтобы заняться разматыванием других удочек. Поднимаю глаза на воду — наплавка моего нет; еще секунда, удилище дрогнуло и с осоки соскользнуло в воду.

Поспешно нагибаюсь, едва успеваю поймать конец удилища, вытаскиваю… громадный окунь! Крючок с насадой да и грузило заглонуты глубоко. С трудом освобождаю, забрасываю вновь; секунда — наплавок исчезает, тащу… крупный голавль. Забрасываю — окунь; еще — окунь, быстро, без клева. Наплавок едва мелькнет на воде и погружается в то же мгновение. Я чувствую, как ускоренно бьется мое сердце, как задрожала рука.

Окунь, окунь, голавль, красноперка… беспрерывно, ни на минуту вздохнуть некогда. Вот, кажется, минута… Пламенно хочу свернуть сигаретку, закурить; едва успел вытащить портсигар, а наплавка и следу нет, ползет удилище в воду, бросаю портсигар, вытаскиваю: окунь, точно оперный певец, широко разинул рот, проглотив и поводок, и грузило.

Чтобы закурить, я должен был оставить удочку на берегу… В два часа гремят беговые дрожки.

— Пожалуйте кушать.

Уехать, прекратить лов — выше сил моих. Я отдаю приказание привезти обедать сюда, на реку, при этом из лейки и сумки выгружаю в фартук кучеру множество рыбы. Вижу, как удивленно таращит он глаза, но русская смекалка немедленно выручает его. Он догадался…

— Купили, сударь? — любезно-заискивающим голосом вопрошает он.

— Купил, братец, на ярмарку бегал; уезжай и не шуми.

Лов продолжается — обильный до пресыщения… В четыре часа пришла ко мне жена, прибежал десятилетний сынишка и немедленно вооружается удочкой. Бок-о-бок со мною мальчуган храбро выбрасывает рыбу за рыбой. Я вижу, как разгорается его взгляд, я слышу его ускоренное дыхание. Кровь от крови моей! Кость от кости…

— О, папа, помоги мне, — тихо жалуется он: — Этот проклятый окунь совсем, совсем проглотил крючок, я не могу его достать.

Я передаю ему мою удочку и бьюсь с проглоченным крючком…

Смерклось, когда мы покинули реку. Усталый, разбитый, я почувствовал почти ненависть к удочке. Думалось мне: не скоро опять приду я на это место: надоело удить…

Наутро с рассветом я снова был там с сыном… Лов продолжается все такой же обильный, до утомления.

— Это, наконец, скучно! — шепчет мальчик. — Я, папа, уйду.

Но он не уходил. Пришла ему странная фантазия забрасывать голые крючки без насады. Со смехом тащит красноперку, резонируя насчет ее глупости. Опять забрасывает голый крючок — берет отлично! Конечно, не так, как с червяком, но все же поймал несколько разных рыб.

Замечательно, что в эти два дня мы не видали ни одного пескаря; мелкая рыба исчезла, стушевалась от страха хищной.

Перемена погоды

23 августа набежали тучки, взбрызнул дождь. Следующий день я был занят, сын отправился один. Через два часа он вернулся усталый, раздосадованный.

— Представь, папа, ни одной! Не клюет даже… Что это значит, папа? Верно, мы ее всю выловили? — допрашивал мой мальчик.

Разумеется, детский задор и детское предположение о возможности выудить всю рыбу вызывают мою улыбку. 25 августа иду сам; день яркий, солнечный. Мальчик прав: ни одной рыбы, кроме пескаря, лов совершенно прекратился…

В сентябре — еще хуже: даже пескарей нет… Наступила зима, зашумела вьюга… прощай, Еланка, до весны!

В 1880 году весна вскрылась рано, разлив воды на Еланке продолжался недолго. Спала вода, увы, за садом нет и признаков омута, по песчаному дну журчит ручей. Иду вверх по течению в Попов Угол. Прошлогодний омут сильно затянуло песком, сузило. У моего берега два залива почти острым углом врылись в кручу. Закидываю удочки: берет вяло, пара голавлей да десятка четыре пескарей.

Летом несколько раз возвращался я на это место и всегда неудачно. Однако же 14 августа престранный вышел казус. Часа в четыре пополудни иду я в Попов Угол, к заливам. По отавам и берегу бродят мои гурты рогатого скота. Махнул я пастухам, чтобы отогнали.

Направляюсь к заливам: плохо, обмелели совсем. Спускаю удилище для измерения глубины: полтора аршина (более метра. — Прим. редакции). Из воды выглядывает коряга — затонувший сухой куст тальника; осторожно опускаю наплавок. Вода в заливах мутна, покрыта желтой пеной и мелкой, точно рубленой, соломой. Накануне был сильный дождь, это, вероятно, навозный нанос.

Вот так номер!

Наплавок лег в тину; ветра нет, солнце печет. Я разматываю другую удочку и едва закинул ее рядом с первой, как оба наплавка медленно разом исчезли в воде. Вытаскиваю — и обмер: крупный карась. Вытаскиваю другую — тоже. Карась в Еланке! Неслыханная вещь.

Но я грубо ошибся. Молодых сазанов я принял за карасей. Накануне слышал я, что сильным дождем сорвало плотину со степного пруда в Еланке и унесло весь богатый запас… в реку. Проудил я часов до семи вечера; сазан за сазаном… вытащил я штук 25. Ничего не может быть вкуснее молодого сазана: мясо бело, нежно, жирно и почти без костей.

Вероятно, в половодье старые сазаны метали в Еланке икру, положив основание будущему лову сазанов. Весь август и сентябрь лов сазанов в заливах продолжался иногда больше, иногда меньше. Чем мутнее вода — тем лучше.

В октябре для избалованного летними удачами охотника уже скучно становится подолгу засиживаться на реке в холодные, сумрачные дни, когда и лов-то крупной рыбы совершенно прекращается. Со стесненным сердцем сдал я удочки в амбар.

Почти полгода скованная льдом Еланка смирно лежит, придавленная снегом. Но вот пригрело солнце — прочь оковы! Точно взбесилась речонка: разломала лед, разметала снег и, словно из клетки молодой зверь, выпрыгнула она из берегов; зашумела, нахватала всякой дряни: и навозу, и лесу, и остов палой лошади.

Вертит, бурлит, играет льдинами, ворвалась ко мне в сад, сломала плетень у капустника, подцепила лодку с пруда, да, по счастью, та не искусилась свободою, засела в ветлах, иначе быть бы ей в Азовском море (Еланка впадает в Сердобу, Сердоба — в Хопер, Хопер — в Дон и так далее. — Прим. автора).

Словом, куролесила много, но скоро притихла и оказалась Еланка плоха — из рук вон! Все-то омуты затянуло, только в версте от усадьбы в конце моей дачи нашел я омут саженей в 50 длины, совершенно открытый, без заливов. Наплавок сбивает течением к берегу реки — ходу не дает.

В июне поймал я тут пару крупных сазанов, да третий оборвал удочку, и затем поневоле простился я с Еланкой. Уже мелкие окуни сердили меня, пескари казались личным оскорблением. Попробовал я ужение на Елшанке, скучно там; переехал на Сердобу.

Но о Сердобе и ее обитателях — до другого разу; это не Еланка, здесь нужно держать ухо востро. Попадаются такие чудовища рыбного царства, с которыми без умения и терпения, пожалуй, не справишься. Об осенних моих подвигах на Сердобе поговорю как-нибудь после.

Цель настоящих моих заметок была — внушить хотя бы немножко уважения к моей милой, веселой Еланке. И ежели цель не совсем достигнута, то виновата в этом, конечно, только моя неумелость.

Лев Ширинкин, г. Сердобск Саратовской губернии, 15 марта 1882 года