Март был на исходе. Закаты пылали на синем насте, который в полдни был просто снеговой хлябью-кашей. Но к ночи наст снова жестенел и шуршал ледяной крошкой под ногами, обдирая рыбацкую обувь. Ширь Чебоксарского водохранилища, солнечная, подернутая голубоватой дымкой по правобережью, в это утро была сплошь в точках и густых скоплениях этих самых точек. Если понаблюдать, то можно было заметить их перемещения, совершаемые по каким-то своим законам. Где только что виделась одинокая человеческая фигурка, образовался целый муравейник. Там ловили «белую» рыбу, и люди торопливо шли за стаями тяжелых сорожин и лещей.
В протоках между лесистыми островами было почти пустынно. Лишь хрипло кричало воронье, собирая брошенных кем-то ершей. Но иногда, чаще в полете, вороны издавали какое-то горловое мелодичное "теньканье". Не верилось, что эти звуки принадлежат птицам, имеющим дурную репутацию воровок и скандалисток и никак не обладающим вокальными изысками. Впрочем, и суровый ворон, кроме своего «крон» или «крун», издает ближе к весне вполне нежные звуки.
Теплый ветер летел вдоль проток, раскачивая тонкостволый березняк на островах. Так же вдоль проток летели и облака, изредка затеняя ослепительно яркий лед. С проталин на берегах пахло жухлой оттаявшей травой и одновременно снегом. Это пронзительно волнующее сочетание пьянило и кружило голову.
Мы сидели с отцом посреди широкой протоки и, щурясь от солнца, ловили плотву-сорожку. Поодаль краснели флажками настороженные жерлицы.
– Так ты говоришь, из руки вывернула, у мужика-то?.. – насмешничал отец, продолжая начатый разговор. Это он про то, как однажды на соседней протоке, рядом с Вороньим островом, крупная щука провернула и выбила у меня из ладони багорик и, оборвав леску, ушла вместе с багориком.
– Руки совсем тогда обмерзли. Мороз за двадцать пять градусов был, да с ветром. А рукоятка у багорика обледенела, вертелась, словно смазанная... У мужика, у мужика… – ворчу я, оправдываясь.
– Ха-ха-ха! – в ответ раскатывалось надо льдом, пугая ворон, подобравшихся к пакету с салом.
Вечером мы готовим ночлег здесь же, на берегу протоки. Для этого раскапываем до земли громадный сугроб, наметенный со стороны Волги. Получившуюся вытянутую ямину закладываем поперек сухими березовыми обрубками. Под них, под березки, закатываем пару бревен-плавунов. Получается что-то вроде нар, окруженных снеговыми стенами. С другой стороны ямины, напротив нар, складываем костер-нодью из трех сухих бревен. Это на ночь. Но вначале разводим рядом хлипкий туристский костерок из тонких ольховых и липовых стволов. У таких костерков обычно щелкают зубами дилетанты-рыбачки инистыми весенними ночами. Но мы лишь готовим, прогреваем место для серьезного костра и варим заодно двойную уху из окуней, ершей и сорожки. Котелок подвешиваем без всяких рогатин, просто на жердину, воткнутую в стены нашего логова. Вначале ложимся на нары и отворачиваемся от едкого дыма, ползущего вдоль стен и никак не желающего уходить. С образованием углей и жара костер перестал дымить и ровно загудел. Дым, словно в трубу, потянуло вверх. Едим уху, вяло переговариваясь: усталость дала о себе знать только сейчас, когда за весь день впервые поели горячего… Запалив нодью, лежим и молча смотрим в звездное небо. Бревна, обгорев, начинают медленно тлеть. Под ними алеют угли, отдавая ровное тепло, от которого начинают оплавляться и таять наши снеговые стены.
Просыпаемся на рассвете от шелеста первого весеннего дождя. Да что там от шелеста!.. Костер прогорел еще в ночи, и теперь нас, промокших под дождем, трясло, словно в пляске святого Витта!
– П-п-одай топор! – командует отец и рубит старую ольху из запаса на ночь. Я запаливаю бересту и подбрасываю мелкий сушняк.
Рассвет занимался в сыром терпком тумане, где вязли все звуки, приобретая насморочную чахлую немочь, которую не могли пробить даже удары топора по сухому дереву. Словно в ответ затюкали топориком где-то на дальних островах, тоже глухо, без обычного раската по протокам и мелколесьям.
Мы разводим костер, больше похожий на пожар, и от нас парит почти по-банному. Быстро обсохнув, пьем чай и идем к жерлицам. Флажок одной из них поднят, и около него суетится ворона, заинтересованно поклевывая обвисшую сырую ткань.
– Кы-ш-ш! – машем руками и бежим к снасти.
– Эта воровка, наверное, сдернула, – ворчит отец, хватаясь за леску.
Нет, была хватка: выпутываем из коряг крупного налима, удивительно пятнистого и яркого, как экзотическая змея. Где уж он «отхватил» эти тропические краски, когда кругом по дну лишь прелые черные топляки?
Часам к девяти поднимается еще один флажок. Взвизгнула катушка и без паузы закрутилась безостановочно, постукивая на гнутой оси. Бежим сломя голову, разбрызгивая химчулками снежную хлябь. Отец не торопится: вываживает, томит рыбину, кряхтит над лункой, как над хорошей миской наваристого борща. Мне одновременно смешно и досадно.
– Ну, чего-чего пляшешь-то? Суй багорик. Там она. Крупная, вроде, – рокочет отец, удерживая дергающуюся леску.
Забагриваю и выволакиваю на лед... щучонку килограмма на полтора. К ее пятнистому боку петлей из лески словно пришпилило увесистую коряжину, облепленную ракушками.
– С довеском, значит... – чешет в затылке отец.
Но времени на раздумья нет. Торчит флажок еще одной жерлицы. Но там лишь сорван живец, и мы возвращаемся обратно. Щуки на льду не было... Не вороны ж ее унесли?! Ага, ясно. Леска уходила в лунку. Видимо, попрыгав на льду, щука благополучно отцепилась от коряжины и нырнула обратно. Но от тройника ей избавиться не удалось. Ворча, возимся с поимкой беглянки. Это какое-то невезение! Щука опять где-то отыскала корягу и захлестнулась за нее леской. Ни с места.
– Ну, нет, голубушка! – свирепеет отец. – Теперь я тебя из принципа!..
Он приволакивает откуда-то длинную жердину, а я бурю лунки по направлению лески. Здесь мелко, и мы тычем, цепляем палкой леску в разных положениях и режимах: то натягиваем с резким отпуском, то тормошим мелкими толчками. Когда нам все это уже порядком надоело, леска неожиданно свободно подалась вверх, и на ней вяло заходила беглая щука. Скорее всего, ей самой все надоело до чертиков, и она махнула хвостом, мол, да пропади все пропадом, сдаюсь! И вот уже на льду бьется эта хитрая дважды пойманная щука. Снимаем ее с тройника и убираем подальше.
Хваток больше не было. Мне скучно сидеть впустую у жерлиц, и я ухожу в первую узкую протоку. Она рядом, лишь пройти через перешеек-остров, разделяющий две протоки. Для этого не надо проваливаться в сыром снегу на островке. В перешейке есть проходы.
Сажусь у готовых наших же лунок и накидываю на себя плащ. По нему шелестит мелкий дождь. В сыром воздухе запахи чувствуются еще острее. Пахнет корой, настоем палого листа и почему-то... малиной. А-а, отогрелись, значит, отмокли малинники-прутики на полянках островка. И уж совсем наваждением причудился мне запах молодой крапивы. Оттаяли, видать, и поникшие сухие крапивные стебли и запахли к весне по-живому.
Подбрасываю в лунку мелкого мотыля, придавливаю у края, чтобы не тонул, а давал лишь запах, иначе унесет личинок хоть и слабым течением. Можно было и не прикармливать. Сорожка и окуни клевали отменно. Вот только рыба большей частью – с ладошку. Мелочь, одно слово! И тут моя удочка, положенная ненадолго на лед, оживает и, плюхнувшись в лунку, встает торчком. Ловлю ее и чувствую на леске сильное сопротивление. Вот тебе и мелочь! Тут только бы не оборвать леску. Долго и осторожно завожу рыбину в лунку и подхватываю ее рукой. Да это же голавль! Самый настоящий! А говорят, по льду не берет он...
Нет, не зря я, видимо, прикармливал, переводя мотыля. Среди некрупной сорожки и окунишек в этой же лунке были пойманы еще несколько голавлей, подъязок и судачок. Да и сорожка стала попадаться покрупнее. Словом, я всерьез увлекся ловлей, но будто бы что-то все беспокоило меня, отвлекало. В ушах, что ли, звенит, или ветер поднялся, зашелестел в березах? Кричат?..
– Ба-а-гор! Са-а-нька!.. Ба-а-гор!
«Чего надрываться-то, – подумалось с досадой. – У самого крюк есть, а тут бежать...».
– Са-а-нька!
«Неладно что-то», – решаю и несусь напрямую через островок, проваливаясь в рыхлый снег.
Отец топтался у лунки и с натугой удерживал леску, то отпуская ее, то подтягивая.
– Поддевай ее, тютя! Здоровая!
– Где твой-то багор?
– Утопила, стерва!
Завожу багорик в лунку и там, под нижней кромкой льда, зацепляю что-то сильное, невероятно сильное и упрямое. Руку повернуло на излом, но я подтягиваю эту рвущуюся тяжесть и пытаюсь завести в лунку. Бесполезно! Уперлась... Встала в распор. Держа ее на багре, осторожно отчерпываю рукой ледяное крошево и заглядываю в лунку, но вместо золотисто-темного рыла щуки вижу что-то розовое.
Да это же ее раскрытая пасть, анатомическая модель хищной глотки – вид вовнутрь, а челюсти рыбины скребут где-то по закраинам лунки, до нас добраться не могут! Оказывается, я, словно заправский дантист, заглядываю щуке в глотку. Осталось только пересчитать ее зубы и осведомиться: «Ну-с, где у вас болит, сударыня?»
Отец пробуривает еще одну лунку, вплотную к той, где застряла щука, потом перерубает пешней перемычку и, видимо, попадает по рыбине. Удар передается по багру. С усилием, словно поршень из цилиндра, щука медленно поднимается по двум спаренным лункам, выдавливая на поверхность воду, в которой золотятся крупные икринки. Вот наконец показалась чудовищно большая щучья голова, бугристый затылок и... На ноздреватом вытаявшем льду будто загорелось солнышко. В унылом освещении пасмурного дня щука была фантастически ярка! Обычно темные плавники и хвост краснели, словно цветы на снегу. И брюхо... Как правило, желто-белое, у этой оно было розовое. Казалось, что и лед начинает отливать нежно-розовым светом. Щука была коротка, на вид не больше метра (по точным измерениям, сделанным впоследствии, – 105 см, вес – 16,2 кг), но толста чуть ли не в половину длины. Она тяжело билась на льду, а мы стояли и молча смотрели на нее. Такую рыбину ждешь и мечтаешь о ней.
– Под двадцать килограммов будет, – наконец замечает отец.
– Здоровая, – поддакиваю я, впрочем, сомневаясь, и, к слову, вспоминаю. – Кстати, пап, как же насчет того, что рыба смогла багор выбить... у мужика-то?..
Отец вроде бы и не слышит и сосредоточенно пытается при помощи зевника и экстрактора вытащить тройник. Куда там!.. Заглотила до хвоста.
Дождь все моросил. Тучи набухли и осели еще ниже, слившись с туманом, медленно ползущим по протокам. Лишь над елями Жареного бугра виделся небольшой просвет, но и его вскоре закрыли мутные тучи.
Обратно мы выходим по колено в воде, озером стоящей на льду. В мешках переваливается тяжелая красивая рыба, и, несмотря на муторный путь, где-то внутри поет тоненько какая-то восторженная нотка. Вот и подножие высокого коренного берега. Взобраться бы с грузом...
На шоссе удачно ловим попутку – груженый красный «КамАЗ». В кабине уютно, особенно после серой слякоти водохранилища. Чуть-чуть пахнет солярой и каким-то особенным сочетанием пластмассы, железа, сигарет, но это даже приятно. Водитель – молодой смешливый парень, включает магнитофон. «Вау-бум!» – мягко отдается в мощных колонках и на плывущие псевдо-рояльные аккорды опускается тонкий со слезой голосок. «Таня Буланова», – сонно отмечаю про себя, протирая слипающиеся глаза. Успеваю еще раз удивиться ее способности находить грань и талантливо балансировать на ней между дворовой пошлостью и хорошей сентиментальностью, действительно вызывая щемящее чувство. «Еще одна осталась ночь у нас с тобой…», – тосковала Буланова, мягко рокотал движок "КамАЗа", и на стеклах тихо плакал дождь.
Свежие комментарии