Охота в Тункинском крае. Часть пятая

Пережидая непогоду

Прекратилась молния, ночь сделалась еще темнее. Вот лошади ткнулись во что-то и попятились назад, — оказалось, в увал; дальше — та же история; экипаж накренился на бок, мы вышли и пошли до Мурина пешком.

Теплая комната и 2-3 стакана чаю с ромом согрели нас, и мы славно заснули. Часов в 7 утра я подошел к окну. Погода была отвратительная: моросил мелкий дождик, знакомый всякому своею назойливостью; на — дворе слякоть, грязища; над морем, видневшимся из окна, стоял густой туман; с гор по падям ползли книзу не то тучи, не то кисель какой-то.

С востока потянул ветер, дождь заморосил чаще и, по мере того как тучи надвигались к морю, делался чаще и крупнее. За углом промычала корова и, шлепая по глубокой густой грязи, поплелась через улицу к соседнему заплоту… точно под ним было лучше, чем под крышею; на завалине противоположной избы, скрючившись, крепко спали собаки. На двор нельзя показать носа, скука смертельная…

Встал Степан Иванович, напились чаю, закусили, опять легли спать и проснулись уже к вечеру. Посмотрели — та же мерзость, и опять всю ночь до утра, а с утра до вечера. Итого: потеряно, стало быть, два дня.

Часов в 5 вечера тучи стали рассеиваться; туман, стоявший над морем, заволновался и, подгоняемый легким ветром, клубом покатился вдаль к другому берегу. На западе показался яркий красный просвет. Мы оживились и, наскоро собравшись, уехали на Подосинову.

По мере того как приближались мы к месту, тучи снова стали надвигаться, сгустились и повисли над морем.

Недоезжая до Подосиновой с версту (более километра. — Прим. редакции), мы оставили лошадей и пошли осматривать берег.

Нужно заметить, что между берегом Байкала и дорогою стоит лесная чаща со всеми ее прелестями: кедровым сланцем, буреломом и прочим. Это так называемый межник. Шириною он саженей в 40 (свыше 80 метров. — Прим. редакции) и тянется вдоль берега и дороги иногда на версту и более, перерываясь там, где дорога подходит к морю. По другую сторону дороги — дремучий лес без конца.

Хитрый мишка

Второпях я забыл в повозке башлык и воротился за ним, а, идучи назад, заслышал в чаще шорох и, полагая, что это пробирается спугнутый Степаном Ивановичем мишка, стал за пень; но вместо мишки из лесу выскочил сам Степан Иванович.

— Что такое? — спрашиваю.

— Ах ты, стерво подлое! Вот гадина! — горячился он, не слушая меня. — Ведь только минутку подожди — и я угостил бы тебя… Досада какая! Ушел, совсем ушел!… Представьте, — обратил он, наконец, на меня свое внимание, — я только что к берегу, а он уж оттуда пробирается в чащу; зевать было нечего, и я бросился наперерез, рассчитывая, что он выйдет на дорогу, но мишка оказался хитрее меня, должно быть улизнул по чаще. Ах, досада, досада!.. Ну, впредь будем осторожнее, — утешался он.

После такой неудачи нечего было и разыскивать там. Мы прошли саженей 200 (около 430 метров. — Прим. редакции) дальше и, выбрав лаз поудобнее, вышли на берег. Было темно. Осмотревшись направо и налево, хотели мы было идти назад, как вдруг неподалеку слева что-то зашумело галькою.

Присмотрелись: молодой медвежонок ростом с небольшую собаку, застигнутый врасплох, метался по берегу, видимо, сильно растерявшись: то бросится он к берегу, то назад, то снова к берегу, на каждом шагу падает, раскатывается — словом, в сильнейшей тревоге. Я приложился, но в темноте на цель схватить не мог… Так он без выстрела и ускочил в межник. Тут начал накрапывать дождик, и мы уехали обратно.

Дождик проводил нас только до станции, а там тучи разнесло, и, пока мы пили чай, ночь сделалась звездная, что предвещало хороший день.

Утром мы ловили в Мурине рыбу, а вечером перед закатом солнца снова были на Подосиновой.

На этот раз мы сели в разных местах. Я устроился прекрасно. Над берегом, на самой опушке межника, лежала громадная вывороченная с корнем кедрина; свесивши под уступ свои густые космы, забитые толстым слоем земли и моха, дерево походило на шалаш и представляло хорошую защиту от дождя и от врага с тылу. Байкал — саженях в 15 (около 30 метров. — Прим. редакции), а справа и слева далеко виден его берег.

Приспособив кое-что для сиденья и защиты себя от зорких глав мишки, я уселся и приладился так, чтобы можно было стрелять в зверя, не шевелясь на месте.

Вечер был прекрасный. Солнышко только что потонуло за морем, оставив после себя золотистые лучи, снопом развернувшиеся на небосклоне. В воздухе — тепло, тихо; кругом ни звука, и только легкий всплеск морской волны, ровно и медленно набегавшей на камни, нарушал вечернее безмолвие. На западе догорал последний луч; красно-золотистая полоса незаметно уходила в темную синеву неба. Чудный вечер навевал тихие, грустно-приятные думы.

Вдруг где-то застучали камни. Никого, однако, не видно. Думаю: так, показалось. Но снова то же, и вслед за тем из-за колоды выступила бурая масса. Тихо, увальнем, как подобает мишке, переворачивая камни и отыскивая под ними добычи, он шел прямо на меня, поэтому и стрелять я не торопился. Напротив, я пользовался удобным случаем получше рассмотреть его и нарочито подпускал его к себе все ближе.

Впереди, шагах в 30, была крошечная губа, где, как я рассчитывал, медведь должен был немножко замешкаться для ревизии 3-4 больших камней. В этом месте всего удобнее было стрелять в него. На меткость и резкость боя своего штуцера я полагался вполне и потому мысленно сдирал уже с мишки его теплую шубу. А он все шел тихо, точно по бархатному ковру.

Не доходя двух шагов до намеченного мною пункта, он вдруг на минутку остановился, понюхал воздух и неожиданно со всех ног… тягу в лес. Это был уже не тот увалень, что шел по берегу: легок и грациозен был его первый прыжок, но второй, которым он перепрыгнул через колоду, еще красивее; затем так же ловко и красиво прыгнул он через нанос и камни, а дальше я уж не видел его… Прощай, мишка! Трус же ты, должно быть, если от одного запаха человека улепетываешь что есть мочи!..

Впрочем, другой, попавшийся нам в эту же ночь на нашем обратном пути, был посмелее. Над небольшим обрывом лошади наши шарахнулись в сторону, и хотя было темно, но ямщик рассмотрел, что что-то перебежало дорогу и полезло по косогору. Вслед затем мишка «зафышкал», заплевал, всячески желая напугать нас.

Мы вышли из экипажа с целью «угостить» его, но было слишком темно. Снова сев, мы шагом двигались вперед, а он по косогору за нами все «фышкает». Мы сообразили, что он может пустить в нас камнем или колодою, и поехали рысью. Мишка отстал.

Незадачливый напарник

Дела призывали меня домой. Мы уехали на другой день, а через 4 дня снова катили на Мурин. На этот раз к компании нашей прибавился некто Василий Егорович.

Василий Егорыч не охотник, но его влекло любопытство: ему хотелось посмотреть, как это управляются с этим страшным зверем — мишкою. Впрочем, он не то чтобы уж совсем был не охотник, напротив, у него есть двустволка, в которую он сыплет порох и дробь вместе, прибивая их вырванною из картуза ватою; если не хватает у него дроби — он заряжает камушками, уверяя, что это все равно; есть у него и патронташ без дудок, даже и сапоги длинные сшил он себе, и хотел завести собаку, и уже достал было щенка, да чужая свинья пришла и… съела.

— Так-таки и съела, — рассказывал Василий Егорович, — точно ей, подлой, нечего было жрать дома.

— Да как же Вы допустили до такой оказии? — спрашивали его.

— А что поделаешь? Пришла и сожрала, только ножками задрыгал, несчастный.

Целит Василий Егорыч, защуря оба глаза, и приклад держит подальше от щеки. В позапрошлом году он убил утку, и казус этот утвердил его в мнении, что он охотник. Ну и пусть себе…

Василий Егорович особняком, конечно, не сел, а пристроился ко мне, уверяя, что вместе веселее. Мы сели в старой засядке, и я строго заказал ему не кашлять, не сморкаться, не разговаривать, не курить, а сидеть как можно смирнее.

До заката солнца оставалось минут 15. Длинные тени дерев протянулись через берег в море. Последние желто-красные лучи заходящего солнца упали на далекий мыс, оступившийся в море, поиграли на темной зелени столетних кедров, стали бледнеть, бледнеть и, наконец, совсем погасли, оставив над водою одну темную, непроглядную зелень леса. С закатом солнца засновали над берегом мартышки, неподалеку сел табун штук в 20 крохалей; они тихо плыли к нам, полавливая мелкую рыбешку.

Василий Егорыч зашевелился, видимо, соблазняемый добычей. Он посмотрел на меня довольно умильно; я понял, в чем дело, и нарочно отвернулся, делая вид, что к чему-то присматриваюсь. Крохали все плыли, наконец, поровнялись с нами.

Слышу, Василий Егорыч щелкнул курком; я молча схватил его руку.

— Позвольте сразить. Смотрите, как скучились, всех положу! — шептал он тихонько.

Я видел, что медлить некогда, поднялся нарочно с места, и крохали улетали. Долго потом Василий Егорович упрекал меня в неосторожности, ничуть не подозревая в моем движении умысла.

Стемнело. Тишина невозмутимая. Мы сидели молча, каждый погруженный в свои думы. Василий Егорович, кажется, начал было уже подремливать, как вдруг среди безмолвия далеко на море послышался тяжелый, протяжный стон. Так стонут только при сильных физических страданиях, и на натуру нервную или впечатлительную такой стон наводит ужас.

Не знаю, какова натура Василия Егоровича, но от этих звуков он сильно содрогнулся и едва мог прошептать мне, что, должно быть, кого-нибудь режут. Я хотел было объяснить ему, в чем дело, но страшный дикий хохот, раздавшийся в том же направлении и гулко раскатившийся по морю, прервал мои слова в самом начале. Василий Егорыч. вскочил и хотел было дать тягу, но дикий хохот повторился с удвоенною силою.

— Ай, батюшки! Куда Вы завели меня? Бога ради… Это нечистое место…

— Что Вы, что Вы! Василий Егорович, успокойтесь! Это мартышка… птица… чайка…

— Какая там мартышка! Не слышу я разве, что это водяник!.. Смеетесь? Ей-ей, водяник! Христа ради, уйдемте…

Как я ни уговаривал его, а в конце концов должен был-таки уступить его просьбе, потому что такой товарищ был более чем неудобен… Степан Иванович не видал ничего.

На другой день, к нашему благополучию, Василий Егорыч чем свет укатил назад, а мы, выспавшись и подкрепившись, вечером опять пробрались на Подосипову.

В этот раз я сел саженей на 200 ниже прежней засидки. Пока я искал это место, совсем уже стемнело, и я не успел как следует осмотреться на новом месте, вследствие чего каждый черный пень, каждую корягу, большой камень, валявшийся вблизи, я принимал за медведя, смотрел во все глаза, чтобы не прозевать, и в заключение так утомил зрение, что все предметы стали представляться мне движущимися фигурами. Немалую, конечно, роль играло здесь и воображение.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

А. Арандаренко, улус Торский, март 1881 года