В числе прежних охотников немало было и таких своеобразных чудаков, каких в настоящее время и не встретишь. Помню я суворовского воина, бедного малороссийского дворянина, Семена Осиповича Карчевского, которого судьба первоначально поместила под покровительство деда моего, Рахманова, — по смерти же его старику Карчевскому были открыты приюты у многочисленных потомков деда — и он живал поочередно у всех, не имея никаких определенных обязанностей. Старик был простоват, большой едок, любитель выпивки и азартный псовый охотник.
Когда он жил у нас, то уже не имел своей борзой, и охотиться ему удавалось только изредка; я был ребенком еще, но помню его рассказы о том славном времени, когда он обладал куцым кобелем Морозкой и состязался с другими охотниками.
В воспоминаниях старика на первом плане был всегда обожаемый им Суворов; второе место бесспорно принадлежало Морозке. У нас некому было спорить с ним о резвости этой собаки, скакавшей в Калужской губернии, но тамошние охотники говорили мне, что Морозко был одиночный ловец, — рассказывали о происхождении его странной клички, но эту подробность я уже забыл — и прибавляли, что многие псовые оскакивали его, что давало повод к бурным спорам с Карчевским.
Симпатия и антипатия
У нас в доме Семен Осипович видел непримиримого врага в лице маленькой и добродушной старушки-француженки. Он вообще ненавидел французов по воспоминаниям 12 года (1812 года. — Прим. редакции), а Наполеона I считал, кроме того, за соперника в военном искусстве своего обожаемого Суворова и не прощал ему этой продерзости; старушка же гувернантка, несмотря на то что была легитимистка и, в свою очередь, не жаловала Наполеона, казалась ему агентом ненавистного корсиканца, в смерти которого он почему-то сомневался.
Но странно, что, невзлюбив француженку, Семен Осипович довольно дружелюбно относился к другому чудаку, жившему у нас, Вильгельму Шмиту, родом из Мангейма, несмотря на то что Шмит — хотя и в виде флейтиста кавалерийского полка, — тем не менее, в составе великой армии ворвался в Россию и, как и многие из приведенных Наполеоном витязей, застрял в ней и обжился. Семен Осипович, видимо, не считал его за воителя, про француженку часто твердил мне, злобно шамкая:
— Бонапартова шпионка, преядовитая старушнища!
Она, в свою очередь, не чувствовала к нему симпатии и постоянно за обедом при виде его довольно неопрятного прожорства сокрушенно восклицала:
— Quel gouffre! est il sale, mon Dieu, ce vieux cosaque! (Какая пропасть! Это он грязный, мой Бог, этот старый казак! — Прим. редакции).
Знаток
На охоте Семен Осипович был очень забавен и, не имея собственной борзой, сосредоточивал свои симпатии непременно на одной какой-нибудь собаке, интересовался исключительно одною ею и высшей похвалой с его стороны было сравнение с незабвенным Морозкой. Любимую собаку он видел везде и постоянно уверял, что поймала она.
Любимцем старика в то время был псовый черно-пегий кобель своры моего дяди Н.Н. Ермолова — Озорной. Собака эта была жестоко пылка и для рослого кобеля чрезвычайно изворотлива, и, хотя по характеру скачки Озорной был совершенная противоположность Морозке, Семен Осипович, не отличавшийся толковитостью, уверял, что это второй Морозко, и, пользуясь дарованной ему от дяди привилегией торочить себе всех тех зайцев, которые будут пойманы Озорным, постоянно старался завладеть каждым затравленным зверем.
Другой черно-пегий же, но маленький полугорский кобель своры моего дяди, Хапай, был собака лихая, но на первых порах редко выказывал особенную пылкость и в большинстве случаев, особенно в островной езде, предоставлял отличаться Озорному, так что не один мало смыслящий Карчевский, а многие довольно опытные охотники считали Озорного лучшей дядиной собакой.
Конкуренты
И дядя, и старые охотники рассказывали, что иногда и накоротке Хапай начисто оскакивал Озорного, вероятно, в тех случаях, когда не был уверен в товарище. Этот самый Хапай по второй осени еще в своре Гурьяна начал оскакивать удалых сук дяди — Мошку и Блошку, — и, помню, как я видел однажды в порошу, еще мальчишкой, эту удивительную собаку.
Афанасий съезжал русака; я торчал у дяди в санях; пороша была и холодная, и очень жесткая, и заяц вскочил неблизко. Бурей шарахнулся от саней пылкий Озорной и полетел к русаку, мелькавшему в жнивах саженях во ста (около 210 метров. — Прим. редакции). Бойко спел он к зайцу, но в саженях 20 (свыше 42 метров. — Прим. редакции) от русака с ним заровнялся Хапай, в один миг бросил его сажен на десять (более 20 метров. — Прим. редакции) и броском срезал русака без угонки.
Мы еще затравили двух зайцев и вернулись домой, так как потащила поземка. Эти последние два русака взбудились тоже в хорошей мере, и Хапай ловил и поймал их, как стриж ловит мошек. Озорной бросался и жадно, но в известной мере, видимо, не мог ловить с Хапаем. Семен Осипович тоже сидел в санях и, не имея возможности состязаться с Афанасьем о том, кому следовало торочить зайца, горячо спорил с ним и, пришепетывая, кричал:
— Врешь, болван! Зубы и губы сшибу, Озорного поимка!
Любил старик игру в шашки, но играл прескверно и вообще при проигрыше обижался и бранился, но, когда, кроме того, у него запирали одну или две шашки, положительно неистовствовал, бросал игру, плевал и убегал, отчаянно махая руками.
Жертва розыгрыша
Другой уже упомянутый оригинальный охотник был гувернер мой, или вернее дядька, немец Вильгельм Шмит, детски наивный и бестолковый, но страстный ружейный охотник. Зрение у него было плохое, и глазомера он был лишен окончательно, а потому большею частью пугал дичь, а про удравшего зайца всегда сообщал, что он «сюди» или «тюди» пошел. Расскажу одну охоту на беляка, где он особенно отличался.
В начале 50-х годов (XIX века. — Прим. редакции) узерки были отличные, но заковало так, что травить сделалось чересчур трудным, и я поехал в Чамбасово пострелять беляков. Со мной, кроме кучера, хотя и плохого охотника, но тоже снабженного ружьем, были Владимир и Вильгельм, превратившийся из гувернеров в ключники.
Дедая (деда. — Прим. редакции) не было дома, когда мы приехали, но он скоро явился с ружьем в руках и с необычно суровым выражением лица.
— Мошенник шабер (сосед, товарищ. — Прим. редакции) Петрянов как надул меня! — жаловался он мне. — Говорить: «Ступай, дедушка, у Шубина пчельника в большой ямине лежит заяц белый, как снег, забился в осоку, а сквозит, виднехонько». Зарядил я свою «бухалу», прибежал, гляжу: точно, лежит косая бестия, чудится мне, что и пушок на нем колышется. Приложился, бац! Лежит; думаю, наповал и не дрыгнул. Да не мимо ли? Зарядил опять, трах! Лежит; в третий, бух! Лежит. Да эдак как раз шесть «тарахнул», постой, говорю, посмотрю, что его зря колотить. Ямища страшенная, сорвался вниз, всю спину ободрал… ан, заместо беляка лошадиная голова, дери ее горой! Разбил проклятую на мелкие кусочки! Назад из ямы-то бился, бился, не вылезу… а Петрян, подлец, ржет наверху. Выполз кое-как и задал же бы я баню Петряну, да убежал: догадался, шельма!
Доставка трофеев
Пошли мы в ямистый бор между Чямбасовом и Княжпавловом. Зайцев было много, и выстрелы гремели часто. Вильгельм ходил от меня недалеко, и я издали видел, как он радостно бежал к убитому им зайцу, но вслед за тем он пропал.
Более часа спустя я случайно вышел на опушку и увидел его, откуда-то торопливо идущего полем обратно в лес. Немец был глух, и кричать ему издали был бы напрасный труд, а потому я терпеливо дождался его приближения.
— Куда это вы ходили, Вильгельм Иванович? А где у вас беляк? — вопрошал я запыхавшегося немца.
— А мой в Шамбасе, сюди-тюди ходил, относиль его на квартир. Мешайте стрелить, — отвечал он с деловым видом.
До Чамбасова было версты три (3,2 километра. — Прим. редакции), и Вильгельм потерял более часа. Внушил я ему, что зайцев следует привязывать за спинку, и мы снова разошлись.
Убили мы с Владимиром 12 зайцев, дедай был без ружья, кучер не мог заполучить ни одного беляка, а Вильгельм опять исчез, и мы, разделив по три зайца, тронулись в Чамбасово, до которого нам приходилось шагать верст пять (свыше 5,3 километра. — Прим. редакции). Мы прошли уже версты две (около 2,1 километра. — Прим. редакции), как повстречали немца, стремившегося обратно в лес.
— А ви уже на квартир? — спросил он с удивлением.
— Чудак ты, Вильдим Иваныч! Чай, не видишь, что смеркается? — урезонил его дедай. — А ты отколь это шагал, в кабак что ли бегал?
— Второй белик относиль на квартир, тюди-сюди ходиль, — наивно отвечал Вильгельм.
— Ну, брат, и немец ты, а не хитер! — ворчал дедай. — Пока ты взад и вперед шлялся, мы целую дюжину набили.
Успешная охота на беляка
Посмеялись мы над Вильгельмом, отмахавшим верст 15 (16 километров. — Прим. редакции) совершенно непроизводительно, и, вернувшись в Чамбасово, поторопились закусить и уснуть, чтобы на другой день пораньше двинуться на Пьяну.
Нагорный берег Пьяны близ деревни Селище был покрыт сплошным мелколесьем, соединявшимся с Ичаловским бором. Место было овражистое и ямистое, и «беляк неисповедимый», по выражению моего старика Петра Иванова. У деревни Селище мы на лодке переехали Пьяну и, как только разошлись в лесу, тотчас же подняли сильную перепалку.
Зайцы близко не подпускали, и мы жестоко пуделяли, однако к концу охоты на беляка было убито 23 зайца. Владимир убил 11, я — 10 и кучер — двоих. Дедай ходил без ружья и помогал мне носить зайцев, но, когда мы тронулись в обратный путь, наши трофеи помучили нас порядком, хотя мы и разделили ноши по силам.
У меня с дедом было по шесть зайцев, кучер тащил семерых, а Владимир, как самый малосильный, нес четырех. К счастью, до Чамбасова было не более трех верст (3,2 километра. — Прим. редакции), но предстояла скверная переправа через Пьяну.
По скользкому дереву над водой
Возвращаться к Селищам было далеко, и приходилось переходить реку, балансируя на круглых бревнах, укрепленных на стойках. Мостик был устроен только для пешеходов и по русскому обычаю — надобно бы хуже, да нельзя. Ширина реки была саженей в 20 (42,5 метра. — Прим. редакции), и полотно моста состояло всего из двух круглых бревен, неизвестно для чего поднятых высокими стойками посреди моста аршинов на пять (3,6 метра. — Прим. редакции) над водой.
Вильгельма за всю охоту я только один раз встретил в лесу, бежавшего за беляком, сильно подбитым, по его словам. Впрочем, он способен был преследовать почти каждого зайца, подвергшегося его выстрелу, большею частью совершенно напрасно, так как он мог стрелять в меру только тогда, когда зайцы лежали плотно и подпускали его близко; на бегу же он вечно опаздывал, но непременно стрелял, хотя бы на двести шагов и бежал за удиравшим зайцем довольно долго, как бы все ожидая, не вздумается ли ему упасть и умереть.
Пока у мостика поджидали немца и совещались, как бы получше совершить переправу, к нам подошла красивая бабенка, возвращавшаяся в Княжпавлово, прехладнокровно сняла свои котики и чулки и босиком, молодецки перешла мост. Дедай, несмотря на ношу зайцев, в своих лаптях перешел тоже прекрасно.
Кучер, возбужденный присутствием сельской красавицы, бойко зашагал по мосту, но на середине несколько струсил и, желая кончить переход поскорее, пустился мелкими шагами, почти бегом, но у самого берега поскользнулся и шлепнулся в воду, чем очень развеселил молодую бабу, которая не уходила и, видимо, ожидала, что и мы с Владимиром доставим ей развлечение.
Я, не глядя под ноги, перешел с грехом пополам. Владимир, хоть очень медленно и осторожно, но тоже перебрался без приключений. Наконец, показался вдали пропадавший Вильгельм и утешил пьянскую красотку вполне. Он нес только зайчика и, дойдя до переправы, смутился и недоумевал, как учинить мудреный переход. А бабенка при первом же взгляде на его сомневающуюся фигуру начала хохотать.
Оригинальный способ переправы
Пока Вильгельм колебался и топтался на берегу, а дедай, крича во все горло, читал ему нравоучения, ловелас-кучер, хотя и по пояс мокрый, подошел к молодке и, уверяя ее, что упал по милости сапог, но ежели бы догадался разуться, то прошел бы весь мост в припрыжку, хотел было ее заключить в свои объятия, когда же здоровая красотка оттолкнула его и при этом почему-то упрекнула в излишней худобе, то самоуверенно отвечал неудобной в печати поговоркой.
Между тем несчастный Вильгельм все еще топтался на том берегу, болтал какой-то вздор, а переходить все не решался. Наконец, дедай, предварительно обругав его глухим мерином и оставив зайцев около нас, перешел к нему, сунул ему в руку палку, сам взял ее за другой конец и строго приказал немцу следовать за собой, но переправа и этим способом не удалась. После двух-трех шагов Вильгельм чуть не стащил и дедая в воду и с отчаяния сел на мост верхом; но тут-то и осенила его гениальная мысль — совершить переправу… сидя.
Дедай взял у него ружье и зайца и предоставил ему ерзать по мосту самостоятельно. При дружном нашем хохоте немец с глупейшим, но довольным лицом медленно приближался, усердно двигаясь по шишковатым бревнам, и, хотя лишился половины панталон, благополучно додвигался до конца. Общим приговором мы возложили на него четырех зайцев: двух — с кучера и по одному — с меня и дедая.
Настоящие энтузиасты
Наивный Вильгельм был так счастлив, что даже покусился было полюбезничать с бабенкой, и, несмотря на то что был отвергнут за старостью, самодовольно объяснил ей по-немецки, что ein Kuss ohne Bart ist ein Ei ohne Salz («поцелуй без бороды — это яйцо без соли». — Прим. редакции). Затем мы простились с веселой красоткой и тронулись в Чамбасово.
Конечно, за одни чудачества Карчевского и Шмита не стоило бы вспоминать, но эти ограниченные натуры облагораживались бескорыстной охотничьей страстью. Семен Осипович в 75 лет способен был в трескучей мороз в одной вечной шинелишке горохового цвета лазить целые дни по сугробам и бежать без памяти, когда борзые заловят зайца, а Вильгельм хаживал с ружьем до изнеможения, хотя большею частью никого не убивал.
Вот этот-то своего рода идеализм и симпатичен в старинных охотниках. Их называли, а теперь и подавно назовут глупыми, беспутными стариками, но я предпочитаю подобного пустоголового охотника тупому и грубому современному практику-кулаку…
Н.П. Ермолов, 1878 г.
Свежие комментарии