Певка

На привале добриваю другую щеку, слушаю доклады, отдаю распоряжения и сам докладываю. За частоколом серьезных дел, словно узенький просвет в сплошном заборе, мелькает и свое, домашнее: как там семья?
За городом, в вольере, четыре пегих гончих. Как с ними управится жена? Неловко. Такую обузу ей оста­вили…
Позже, когда вернусь с этих больших учений, жене моей дня не хватит для подробного рассказа о том, что же стало с моими гончими.

Среди них была одна молодая пегая выжлица, отли­чавшаяся смекалкой, хитростью и сверхсобачьей предан­ностью. С виду спокойна, несколько даже флегматична. Белая, с багряной головой и двумя серыми пятнами по бокам. Ее светло-карие глаза всегда светились добротой.
Работать по зайцу она принялась очень рано и была самой перспективной из всех своих молодых однопомет­ников. Гнала зверя певучим, мелодичным голосом, за что и получила кличку Певка. Эта собака на людей не лаяла никогда, а к зверю была нетерпима и злобна.
Как-то Певка вместе с другой гончей, Доборкой, в густой чащобе стронула с места крупного секача. Кабан пошел через пахоту в соседний лес, и мне как на ладони была видна картина преследования его собаками. Зали­ваясь яростной песней, молодые выжлицы настигли се­кача, поравнялись с ним, но брать боялись. На помощь подоспел двухлетний выжлец Горнист. Он шел за каба­ном рядом с Певкой и гремел своим зычным басом. Ка­бан не выдержал столь напористой атаки, резко повер­нул вправо, и все это захватывающее зрелище прибли­зилось ко мне. Дрожащими руками ловлю редкий слу­чай в объектив фотоаппарата и, шутки ради, кричу: — Взять, Певка!
Хоть знаю, что такого огромного секача взять не то; что собаке — целой своре не под силу.
Поняв мою команду, Певка мигом очутилась на кабаньей спине. Захватив пучок щетины в зубы, свалилась на землю, поднялась, харкнула шерстью кабаньей и снова оказалась у зверя на спине. О, злобы к зверю ей не занимать.
Вспоминаю здесь, далеко от родных мест, эту карти­ну — и тут же после бритья пишу домой куцое послание. В конце, движимый сочувствием и жалостью к жене, добавляю: «Собак раздай всех, но Вислу и Певку оставь».
Письмо пришло домой, когда Певка из-за болезни жены вместе с другими собаками была уже продана в Николаевскую область. Дома остались Висла и Сиг­нал. Вскоре Сигнала забрал в село знакомый учитель.
Но вернемся туда, где воины мои моют танки и тяга­чи, бреются и чистятся.
Еду с докладом в штаб. Газик режет прохладную осень. Опустил боковое стекло. И вместе с воздухом, iсвежим, осенним, с этой скоростью да с позолотой, что начала лес палить, в память влетают и наши охоты, что так далеко-далеко остались позади. Дома, в Ярославке, нынче открытие сезона… Мечтаю, мечтаю. Еще раз про­чел письмо. Жаль, конечно. Певка продана. Но что по­делаешь. Попробуй управься с этой «фермой», коль ни опыта особого, ни здоровья…

****

Прошло пять лет. Я давно уже дома. Собираюсь на Волынь в качестве эксперта-судьи на республиканские состязания гончих охотничьих собак. Есть такое меро­приятие. Проводится оно осенью на средства общества охотников. Главная цель испытаний и состязаний — про­верить рабочие качества лучших гончих с тем, чтобы грамотно подбирать пары для дальнейшей племенной работы, определить, какая область располагает лучшим поголовьем гончих.
На состязания приезжают по четыре охотника от каждой области с лучшими своими гончими, и на про­тяжении недели идет здоровый спортивный турнир, свое­го рода конкурс на лучшего работника-собаку. Так ска­зать, соло для гончей со зверем… И все здесь, как на настоящем турнире: призы, медали, вымпелы и грамоты лучшим областным советам охотников. Начинается с же­ребьевки, определяющей очередность работы. Гончей предоставляется полная свобода. В течение часа она должна найти зайца (лису), побудить его, и, преследуя невидимого зверя, ориентируясь по эманации,— той струе запаха, которую оставил зверь, бежать за ним и петь.
Да, петь. Именно петь! Потому что только песней можно назвать тот торжественно-дикий, азартный певу­чий лай, с которым гончая идет по следу. Оно не моно­тонно, это пение. В зависимости от близости зверя ме­няется и тембр, и частота голоса. По козе, по лисице мелодия льется ярче, напористей. По зайцу — более спо­койно, больше сколов и перемолчек.
Что и говорить, много сил и мастерства требуется от гончей. Из всех пород охотничьих собак на ее долю вы­пала работа самая трудная:  бежать, дышать, петь, осте­регаясь, дабы не врезаться в дерево, не сойти в сторону с не видимого ею, но улавливаемого обонянием следа. Гончая, наконец, должна знать, где ее хозяин, и не под­менять гонного зверя другими.
Ну, а если потребуют того обстоятельства, она и в единоборство с раненым зверем вступит или, что тоже случается, жертвуя жизнью ради спасения хозяина, от­влечет на себя агрессивного зверя.
Итак, Волынь. Серая лента асфальта с обеих сторон плотно сжата вековыми тополями. Глубокая осень. Небо осело. Прохладно и сыро. Лениво бродят стада черно- рябых колхозных коров. Бесконечные луга, изрезанные мелиораторами, распластались огромными квадратами, Где-то на горизонте маячат прижатые к земле тяжесть свинцовых туч синие полосы молодых сосняков.
Едем в село Великий Порск. Оно раскинулось меж песчаных пустырей и прильнуло одной своей стороной к огромному массиву молодых посадок. По всему этому сине-зеленому ковру — сосны. Под косыми, изредка про­рывающимися сквозь серую вату туч лучами солнца, сосны стоят, как медные изваяния, не отряхнувшие своих нарядов, за ними возвышаются вековые дубы, а еще дальше рядами тянутся молодые, голые, побледневшие, словно осени испугались, березки. Хлеба взошли ре­денькие, их желто-зеленые всходы на постном полу­песчанике чуть только выглянули на свет божий и за­мерли. Ветер катит тяжелые тучи над продрогшей зем­лей. Не слышно птиц. Стонут провода. Земля готовится к зиме, и все здесь дышит расставанием.
Участники состязаний прибыли еще вчера и разместились по избам у хлебосольных полищуков. Затем — короткое совещание в клубе. По его окончании бегло просматриваю списки участников. И вдруг… Певка из Николаева. Неужто моя? Читаю документы. Да, вне вся­кого сомнения. Хотел было пойти сразу же к дому, где. остановились николаевские охотники. Но… как это истол­куют? Я ведь эксперт…
Утро. Согласно жеребьевке Певка попала в комиссию № 2. Я же возглавлял комиссию № 1, которая должна работать в другом участке леса. И тут не везет. Опять отстрочка встречи.
Когда по времени подошла очередь работать Певке, я сделал в своей комиссии перерыв и ушел послушать мою некогда любимую псинку. И услышал! Певка шла вдоль старых, поросших осинником брусиловских окопов. Поляны и опушки леса заросли вереском, и зверь то и дело норовил пройти окопами, по открытым местам, по голым пескам. Дорогу, по которой я только что про­шел, одним прыжком перемахнул заяц-русак. За ним, щедро разливая певучий голос, через минуту появилась Певка. По времени я прикинул, что для получения ди­плома собаке осталось гнать не более пяти минут, и ста­рался остаться незамеченным, дабы не помешать ей до­тянуть до диплома.
Да, это она. Моя Певуха! Крепко сбитая, муску­листая, с негустым желтоватым крапом на передних ногах. Она. Вылетела на дорогу, повторяя маневр руса­ка, и вдруг затормозила так, что песок веером пошел из-под всех четырех лап. Остановилась. Молча жадно втянула в себя прохладный воздух и с ревом, похожим на рыдание, на плач, на неистовый хохот, пошла ко мне по моему следу, забыв о зайце, обо всем на свете забыв. Превозмогла, взломала в себе годами выработанную охотничью страсть, ибо наткнулась на нечто иное, более значительное, желанное… На песчаной дороге были мои следы. Следы тех сапог, рядом с которыми юная Певка несколько лет назад делала первые робкие шаги в Лезневецком лесу, в незнакомом ей царстве охоты.
Певка подбежала ко мне. Осторожно обнюхала сапо­ги, колени, руки. Отпрянула. Поглядела в глаза остро, но ласково, и увидел я в этих глазах, явственно увидел самый настоящий упрек.
Я молчал. Не хватало мужества сказать: «Здрав­ствуй, Певка!» В горле ворочался терпкий ком. Такие дела…
Словно поняв мое замешательство, она оживилась, завиляла хвостом, забегала быстро вокруг меня, по­визгивая и косясь светло-карими, полными слез глазами..
Я смахнул непрошенную слезу. И тут она подошла ко мне, лизнула руку и легла прямо мне на ноги. Глаза ее говорили: не уйду от тебя, не бросай меня, выкупи меня обратно. Я хочу домой, я хочу только к тебе… Погладил я ее шелковистую морду и сказал: «Заберу я тебя, голубушка. Заберу!» Она вздохнула, лизнула еще раз руку и пошла расписывать вензеля, радостно повизгивая, словно постигла суть слов моих, словно по­верила обещанию.
А вот и участники состязаний идут, и новый хозяин Певки с ними. Сейчас я им все расскажу, они поймут, а он, хозяин, не железный ведь. Конечно, конечно, как же иначе, боже мой.
Он выслушал внимательно, вздохнул как-то облег­ченно. И решительно сказал:
— Не продам. Ни за какие деньги.
Надел ошейник и повел Певку в село. Через два шага на третий она норовила оглянуться, тянулась ко мне а я тем временем искал валидол.
Искал валидол и через год в Киеве, тогда на респу­бликанской выставке охотничьих собак ждал с нетерпе­нием николаевских охотников. Вот к ВДНХ подкатил красный «Икарус». Четко слышу тревожный стук своего сердца, шум в висках и предвкушение радости еще од­ной встречи с Певкой.
—    Певку привезли? — спрашиваю, каменея от не-, доброго предчувствия.
- Нет Певки,— ответили мне,— угасла. Тогда же, как приехали с состязаний. Неделю не ела и пала
bestoxotnik.ru