Хлеб с кровью

Утиная охота — счастливая охотничья пора. Бродишь по илистому мелководью, поросшему камышом трехмет­ровой высоты, стараешься подойти к плесу, застреваешь, идешь обратно и стоишь, ждешь. Уже темнеет, лет еще не начался. Ходят высоко-высоко смешанные стайки чир­ков и кряковых уток.

Фото: ohota-club.narod.

ru

Нетерпеливая охотничья молодежь стреляет, заведомо зная, что дробь не долетит до ути­ного табунка. Стреляет молодежь, не дает уткам спикировать на родные плесики. Старики злятся, и над сплошной бородой каленого камыша то тут, то там взле­тают их недовольные голоса.
Сгущаются сумерки, зажигаются тысячи звезд.
С востока удачи не жди — там небо чернее вороньего крыла. А запад еще не угас: далеко на фоне темно- синего неба желтеет одно единственное облако — слабое отражение уходящего дня. Сытые утки покидают поля и с раздутыми, тяжелыми зобами, разрезая воздух характерным металлическим свистом крыла, падают поодаль, и рядом с охотниками. Для изготовки и выстрела остаются мгновения. Не каждый раз попадаешь. А попадешь — не всегда достанешь трофей в такой темноте. Хорошо, если рядом спаниель или курцхаар — найдет и твою, и чужую принесет.
Желтое облако становится зеленым, синим, густо-синим и наконец сливается с темнотой августовской ночи. Теперь стрелять вообще невозможно.
«Та-та-та»,— совсем рядом отзываются утки. Пора уходить к берегу. Весь в кандалах из корневищ водорослей, набоав теплой воды поверх длинных сапог, бредет Сидор Саввич. Тяжело и коротко переступает с кочки на кочку, оступается, садится в темную жижу, чер­тыхается и снова бредет к берегу. Наконец добирается до суши и, тяжело вздохнув, садится на белый ковер душистого дикого клеверища, выливает воду из сапог, выжимает портянки. Подымается и шагает к костру, полыхающему далеко у дороги. Там его ждут внуки, го­рячий кофе в термосе. Дети сейчас начнут атаковать его вопросами да расспросами.
— Ну, вот что, воробушки мои. Рассказывать не о чем. Дотемна простоял, и хоть бы одна дура налетела на выстрел! Утром побреду на другое место. Там ближе к плесу и табунки ходили.
Сидор Саввич тычет шестом в костер, поворачивает тлеющие головешки, и в небо, туда, к звездам, с треском устремляются мириады новых звезд-искринок. Оживает пламя, тянется языками вверх, гаснет. И вот уже только жар остался, и в его тусклом отблеске — круглое лицо бывшего председателя местного колхоза Сидора Сав­вича.
Полночь. Луна еше не дошла до далекого горизонта, утонула в молочной кисее плотного тумана, осевшего как-то вдруг, незаметно. Куда ни повернись — белая ки­сея, и только в зените — кусок черной бесконечной пучи­ны и Млечный Путь, как огромная дужка большого лу­кошка. А в лукошке том тысячи тысяч звезд. И земля с озерами, лесом, родным домом, с этим вот лугом, се­лом и колхозом, который он, Саввич, возглавлял три де­сятка лет.
В камышах тихо. Иногда пронесется над всем озером «кря-кря-кря!» — как будто сосчитала птица деток своих. Сосчитала и ужаснулась. Половины нет. А может, где-то блудят, раненные? B снова: «Кря-кря-кря!»
Сидор Саввич прилег на охапку лугового сена и уснул.
Скоро рассвет. Со стороны Винницы светлеет небо. Цапли на крыле. Их еще не видно, но хорошо слышны тяжелые взмахи метровых крыльев и пронзительный вопль, внезапно раздающийся прямо над костром, где-то на границе тумана и черной бездны.
Слышно: стучат веслами о борта молодые охотники. Спешат заранее уплыть на большие плеса, в густые ка­мыши. Спешат место занять. Спешат стрелять, побольше урвать.
К утру тянет прохладой, ведь время сдвинулось к: осени. От этой свежести Саввич проснулся. Потяги­ваясь, зевая, поднялся. Детвора, конечно, дружно спит в машине, там тепло. Пусть поспят. А Саввич возьмется за дело. Он не спешит. Он будет доволен, если на зорь­ке подстрелит чирка и с восходом солнца, усталый, вы­берется на сушу, погладит своего легавого и отдаст этот неказистый трофей детям. Большего ему не надо.
Сидор Саввич гасит тлеющий костер. Как только исчез дымок, тысячи комаров осадили руки, лицо, шею. Ну и пусть. Саввич все равно идет в свою стихию. Шле­пает сапожищами сорок шестого размера к берегу в со­провождении верного Вальдо. Пес подпрыгивает, бьет лапами по грязной воде, а когда не достает дна — плы­вет. На воде только коричневая морда с большими округ­лыми ушами и черными вишнями умных, внимательных глаз. Ноздри широко раздуваются, ловят на ходу все запахи, живущие над водной гладью. Ноги усиленно ра­ботают, от чего на холке и спине четко и рельефно ходят мощные мускулы.
Раннее утро. Камыши полны птичьих голосов. Солнце наполовину выходит со своей ночевки.
То тут, то там — ба-бах! Дуплеты. Лет начался. Мечутся в панике стайки чирков, уходят все выше и выше а вдоль берега летят одиночки лысухи, летят тяжело как груженые вертолеты.
Свежо. Теснимый нежным пьянящим запахом, подни­мается туман. Пробежит ветерок и затеряется в шел­ковых бунчуках камышовых джунглей. Сонную гладь вдруг разрежет всплеск рыбешки, и водные круги ровно, друг друга нагоняя, уходят плесом в качнувшиеся за­росли травы.
Дрогнула тростинка, другая, и Вальдо плывет на это дрожание, исчезает в непроглядной желтой стене. Запутался. Трещит камыш. Всплеск и брызги. Плывет к Саввичу легавый его помощник, несет огромного живо­го селезня с изумрудным кольцом на шее. Селезень, осторожно зажатый пастью собаки, водит головой по сторонам, беззвучно раскрывает и закрывает клюв, по­хожий на большие черно-зеленые плоскогубцы. Охотник принимает селезня. Бедняга бьет одним крылом, второе разбито дробью. Саввич внимательно осматривает пти­цу. Ранений больше нет. Можно шлепать к берегу.
Повеселел темно-коричневый Вальдо, завилял обруб­ком бывшего хвоста. «Ах охотнички вы, охотнички! — а терзается Саввич.— Уж коль стрелять, то стрелять наверняка с верного убойного расстояния. Не гонять утей под облаками. Все равно не возьмешь. Подранков на­делаешь. Поплавают они, поплавают — кто без крыла, кто без ноги, кто с дробинкой в брюхе — да и подохнут. Какой прок?»
Выходит Саввич на берег, поднимается лугом к ма­шине. Весь пруд — как на ладони. Вот из камыша метнулись вверх два облачка дыма, а за ними вслед — глу­хие выстрелы. Куда? По чем? Ах, вот оно что — в небе ) чирок. После выстрелов сложил крылья и пошел в пике. Но выровнялся, полетел по косой, все снижаясь и сни­жаясь. Хотел, видимо, дотянуться до другого пруда, да обессилел, упал в осоку совсем рядом. Вальдо принес и этот чужой трофей.
— А чужой ли? Может, наш? — сам себя спрашивает Саввич. Ведь на воде по меньшей мере пятьдесят охот­ников, а собаки только три. Не хотят молодые охотнички на собак тратиться, вот и остаются подранки неподо­бранными.— Камыши, они ведь что стена непроходимая.  Шлепается в эту чащобу подранок, его не то что в су­мерках — днем не отыщешь. Лодкой туда не сунешься, а вброд глубоко. Нужна собака. Верно?
Вальдо покорно шагает рядом, покачивает в такт шагу головой, словно соглашается с охотником.
—     А знаешь ли ты, друг мой, сколько миллионов битых уток остается гнить в недоступных местах, если каждый охотник в России выйдет на природу без та­кого вот друга, как ты. Да оставит хотя бы одну неподобранную птицу? А, Вальдо? Не слушаешь. Миллион килограммов. Понял?..
Молчит Вальдо, трясет обрубком хвоста.
Саввич отдает живого селезня внукам.
- Заберем домой, вылечим и выпустим,— предла­гает младшая внучка.
— Выпустим. Обязательно,—отвечает Саввич,—»На охоте все должно быть в меру,— как бы оправдывается он.— И без охоты нельзя. Надо же какую-то часть сни­мать с выращен кого нами урожая. Собственно, лишь ка­кую-то часть, ненужную. Лишних селезней, крупных се­качей-кабанов, старых сохатых, хищных зверей: волков, лисиц и других. Так-то, воробушки мои. А сейчас укла­дывайте свои стульчнки-столики, пора собираться.
Где-то слышен гогот гусей. Тревожный, панический гогот.
—     Гуси редко посещают Ярославское озеро,— объяс­няет Саввич внукам.— Тем более в позднюю осень, когда местные выводки давно ушли на юг. Теперь можно ждать только северных. Эти у нас иногда садятся на озимых полях, отдыхают, пасутся, набираются сил. По­живут на прудах денек-два и большими косяками — в теплые страны.
Низко идет стайка гусей. Отчаянно кричат, мечутся.
Сидор Саввич опускает шляпу пониже на самые бро­ви и смотрит на этот необычный воздушный базар. Гуси, не дотянув до плеса, беспорядочно падают: кто в камы­ши, кто в прибрежные заросли подсыхающих трав, а часть явно обессиленных — совсем рядом, возле «Моск­вича
—       Не садятся, а падают! — восклицает ошеломлен­ный Саввич.— Кричат, словно на помощь зовут. Жуть какая-то!
Ослабевшие птицы подпрыгивают, валятся с ног, будто их крылья и ноги связаны бечевкой или склеены мазутом. Обрадовавшийся Вальдо бросился к птице, упавшей в нескольких шагах от Саввича.
—      Нельзя! Сидеть! — кричит Сидор Саввич и бро­сает внуку поводок.— Привяжи кобеля возле машины.
Он торопится к ближайшей птице. Она еще дышит , широко раскрыв клюв, но жизнь уже покидает ее. Карие круглые глаза тускнеют с каждым ударом остывающего сердца, с последними судорожными движениями ног.
Саввич тычет пальцем в сторону луга и считает вслух:
— Восемнадцать… двадцать семь… сорок один.— Лицо его как-то разом темнеет, четче обозначаются морщины на лбу, в углах рта.— Что же это за беда такая, а?  Мор какой-то, что ли?
Идет лугом от птицы к птице. Остановился у самой  крупной и стоял в оцепенении до тех пор, пока к нему на  запыленном старом мотоцикле не подкатил знакомый егерь Иван Вовкотруб.
— Видали? Ваша работа, Сидор Саввич, ваша! Я ведь о чем всегда толковал, а? Вы когда были председателем, все не верили мне. А теперь вот любуйтесь! Пожалуйста… Новый председатель, ваш наместник, такой же. Вчера послал баб под Мытинцы, на озимые. Велел им  отравленное зерно в мышиные норки засыпать да затаптывать. А они вот что понатворили: рассыпали как попало и где попало да и по домам пораньше, сукины дочки. А гусоньки-то после эдакого гостинца и до пруда» 4 не дотянули! Во кладбище какое!
Саввич покряхтел, поохал и решительно возразил:
—     Ну, при мне такого не бывало. Ты на меня бочку не кати!
—       Не бывало… А помните, как я вас просил еще в позапрошлом году приказать механизаторам перед косилками тросик с гирьками или с любыми другими отпугивающими железками цеплять, чтоб не резать зверят,  птиц и пчел во время косовицы? Вы что ответили, не помните? Зато я помню хорошо! Вы сказали, что я,  дескать, чокнутый. Помните? То-то! Пока племенной  бугай не подох от того, что косточкой козьей подавился, заглотнул ее вместе с зеленой массой, вы меня-все чокнутым величали. А когда просил вас кукурузу на массу косить не вокруг поля, а резать поле по частям,— пусть, мол, зверюшки по краям разбегаются — вы что сказа­ли? А? «Хлеб — всему голова!» Голова-то он голова, но убирать его тоже с головой надо!
Высокий, чуть сутулый, в накинутой на плечи армей­ской телогрейке, Вовкотруб нервно и порывисто ходил меж гусей. Рыжие волосы липли к его потному лбу, за­крывали глаза. Егерь то и дело взмахивал костлявой жилистой рукой и все не мог остановиться, обвиняя и новое, и старое начальство:
-    Пчел губите. А пчела ведь соавтор всех урожаев! Трудно вам ржавую, ненужную цепь перед комбайном, перед косилкой повесить? Посмотри, милый человек, в бункер комбайна,— зерно-то с кровью, в копнителе лап­ки заячьи, перышки.
—    Да иди ты… я уж второй год не председатель,— огрызнулся Саввич.
—     А при тебе-то все было так же. Все! Только ты за совещаниями да заседаниями не видел ни охоты, ни птиц, ни зверей наших. Не до них тебе было.
Сидор Саввич недовольно поморщился.
—    Да хватит тебе. Заладил… Надо что-то делать.
—     Вот и я о том же. Вот только что?
Саввич поскреб пятерней затылок, неуверенно про­изнес:
—     Может, это… Прокурора привезти сюда?
—     Прокурора, прокурора,— передразнил егерь.— Где их, прокуроров-то, на все колхозы наберешь? Сегодня здесь, завтра там отравят. Я не о суде думаю. Не о на­казании, а о воспитании. Жалости, милосердия ко всему живому.С первого класса, с детского сада учить и экза­мены принимать надо. Тогда знать будут цену и земле, и птице, и зверю всякому. Я так думаю!
Они стояли среди разбросанных по лугу серых ко­мьев птиц, щедро освещенных предобеденным солнцем. Сидор Саввич все вздыхал да чесал затылок. «Если бы знал,— думал он,— ни за что не взял бы с собой внуков. Ни за что!»
Словно прочитав его мысли, егерь сказал:
—     Ничего. Пусть смотрят. Ведь они останутся после нас, дети-то. Авось не повторят наших ошибок.
—     Авось не повторят,— согласился Сидор Саввич, снимая шляпу со склоненной головы.
bestoxotnik.ru