Глухой ночью меня разбудил телефон. Чертыхаясь, снимаю трубку и спросонья слушаю какое-то бессвязное бормотание, мурлыканье с причмокиванием и жаркий шепот. С трудом догадываюсь, что это Вовка Сапожников и явно не первой свежести.
– Саня, я за тобой заеду. Собирайся.
– Куда? Ночь на дворе. И как ты за руль сядешь?
– Шамана озадачим. Я ему позвоню.
Выяснилось, что у Вовки накануне случилась беда, а точнее – годовщина свадьбы, какая, он уже не помнит. И, как принято, в этот день собирались в семье Сапожниковых сонмища подруг жены. Все с хорошим аппетитом, свежими новостями и кипучей энергией. От их гулких меццо-сопрано у Вовки обычно случалась мигрень. Он уходил курить на лоджию, но его доставали и там. «Вовунчик, зайка, да ты животик отпустил! Ну, совсем бегемотик! Пупусик этакий! – трепали его за щеки, тыча в пупок. – Ты только послушай… Знаешь Люську? Ну, эта, которая с Сережкой развелась? Да знаешь-знаешь! А Сережка ведь совсем охамел… Только он зря с Наташкой…Да ты послушай, что расскажу… Симпатяга…»
Его трепали, тыкали, прижимались, рассказывали про Танек, Валек, Наташек и т.д. и т.п. Жена делали круглые глаза и ревновала. Вовка притворялся пьяным и уходил спать. Но его поднимали с постели. Он, чувствуя, что может кого-нибудь убить, действительно напивался в дым и спал уже, где придется.
– Саня, спаси! – не шутя, молил Вовка. – Эти пьяные курицы проснутся и совсем замучают.! Поехали на озеро, отдохнем. Я уже собран.
– Так тебя искать будут.
– Это ничего, я записку оставил.
Озеро было бело и пустынно. В эту пору здесь редко можно было встретить рыболова. Только драные на гону волки злобно щерились в ельниках, да кружил над нами старый ворон, кося глазом на рыбацкие ящики, из которых доносился до него запах теплых котлет, сала и хлеба. Вовку тянуло в глушь, и я понимал товарища, хотя понимал и то, что среди зимы на этом лесном озере ничего не поймать, кроме разве что окунишек с ладонь.
Почти на самой середине озера моя лыжа утыкается в лосиный череп, присыпанный свежим снегом. Разгребаем снег и обнаруживаем разбросанные кости, дочиста обглоданные крепкими зубами.
– Это кто его? – интересуется Вовка.
– Волки. Загнали на лед. Их здесь сейчас немеряно развелось. Может, поскользнулся или ногу сломал, провалился в старую лунку. Тут его и сожрали.
– Мужики, а если и нас так? – спрашивает Сапожников.
– Запросто, – скалится Лева Шаманов. – Эх, Сапог, сидел бы сейчас дома, селедку в шубе трескал под водочку, в тепле, с женщинами. А у них юбки короткие… Можно было бы и налево сходить. Ты дамам нравишься. Чего тебя понесло к холодной лунке? Лучше бы у теплой грелся…
Глядя на Вовкино поскучневшее лицо, мне показалось, что эти разумные мысли впрямь промелькнули в его голове.
Зимний день короток. Едва мы успели надергать десятка три окуньков, как пора было идти готовить ночлег. Недалеко от берега чернел балаганчик без крыши. Сложен он был попросту: четыре стены с входом, нары по бокам, а в центре – очаг. Построили его местные люди, приходящие сюда по весне колоть острогой и стрелять икряную щуку на разлившейся речушке.
Наломали мы с запасом сухой ольхи, распилили, накололи дровишек из сосновой сухостоины, положили на ночь в очаг два полусырых березовых бревна, чтобы не сразу прогорели, и завалились на нары, пригревшись у костра. Вовка достал «беленькую», реквизированную у женщин, нарезали сало с чесночком, колбаску нашинковали. Даже селедка «под шубой» была на столе. Сапожников и ее умыкнул, привезя в банке-ведерке из-под майонеза, правда, уже в перемешанном виде.
– Еще сделают, курицы. Все равно только трещат. Голова от них болит.
– Так она у тебя от другого болит, – посмеивается Лева.
– Это прошло…
Посидели, поговорили, глядя в звездное небо, а потом задремали. Проснулись мы от Вовкиного крика:
– Э-эй! Мужики, кто-то ходит рядом! Шатун, наверное, или волчара матерый!
Мы прислушались. Действительно, неподалеку хрустел снег под чьими-то торопливыми тяжелыми шагами. Костер безнадежно погас. Чтобы его разжечь, надо было нащепать соснового смолья, но Вовка как-то умудрился раздуть холодные угли, подернутые пеплом. Сделал он это настолько быстро, что мы глазам своими не поверили, глядя на его лихую умелость, которой Сапожников никогда не отличался. Он развел такое пожарище, что задымились стены балаганчика, а от нас повалил пар.
– Ты чего, Сапог, крематорий, что ли, решил организовать? Так нам еще рано, – ворчал Лева.
– Ничего-ничего, мужики, – бормотал Вовка. – Тепло костей не ломает.
– Жар костей не ломит, – поправил я.
– Ничего-ничего, мужики, – заклинило Вовку. – Лишь бы светло было. Хрен его знает, кто тут шляется по ночам!
– Это у тебя от водки. Синдром похмелья, алкогольное голодание клеток, глюки, ночной испуг, сдвиг по фазе, – авторитетно перечислил симптомы Шаманов. – Чайку попей с водкой, успокаивает.
Но тут Вовка схватился за живот и быстро засеменил за угол балаганчика, не отходя, впрочем, далеко. Мы с Левой засунули носы под вороты бушлатов.
Всю ночь Вовка, озираясь, палил в костре сушняк и бегал за угол, а мы с Левой Шамановым не вылезали из-под бушлатов. А утром я надел лыжи и вышел из жилья. Вся поляна рядом с балаганчиком напоминала минное поле. Сторонясь «мин», я обошел бугор и обнаружил лосиные следы. Видимо, ветер был от зверя и он нас каким-то образом не учуял, хотя и несло по округе дымным кострищем. (Следует сказать, что подобный же случай произошел здесь же октябрьской ночью, только у балаганчика топтался медведь-муравьятник. Утром мы нашли его следы и развороченные пни. Наверное, столько сейчас в лесу кострищ и стоянок людей, что и звери привыкают к ним).
Лосиный шаг, судя по следам, был вначале размеренно спокойным, прогулочным. Но потом следы круто повернули в низину, заросшую частым березняком, и дальше уже пошли на махах, чиркая по снегу. Рядом с этими торопливыми следами виднелись россыпи катышей-шариков. По всей видимости, и у лося от Вовкиного крика случилась «медвежья болезнь»…
Свежие комментарии