Первый шаг

Ветра нет, и воздух такой звонкий, какой может быть только в родной моей России. Контора лесничества — в большом бревенчатом доме под красной черепицей, с широкими окнами и деревянным крылечком. Из-под одной крыши смотрели окнами на поле и лес несколько квартир, были они с электричеством и телефоном— не­малое благо по тем временам.

Фото: news.tut.by

Дом темнел старым тесом среди вековых дубов и мо­лодых посадок сосны. За версту от него — большое село Ушомир с тенистым старым парком. А совсем рядом мед­ленно струилась сонная речушка Корзун. Минуя верени­цу маленьких озер ушомирского парка, образуя каскад водопадов, она вливалась в реку Уж. Все это придавало и без того чудесному уголку Полесья особую живопис­ность.
Днем отсюда, от лесничества, виден и парк, и село, и река, и озера-сажалки, что светят плесами. А влево, до самой Пугачевки, гнутся под собственной тяжестью тучные хлеба. Волнистое ржаное поле, источающее пря­ный дух васильков, ромашек, тихо шуршащее колосками.
Вечер. Таинственный лес стоит черной громадой без шороха, как перед грозой. И тянет с поля теплой ночью. Под вечным сводом, усеянным великим множеством больших и малых звезд, лежит земля, и живут на ней люди. Да только ли люди? Это им, взрослым, кажется, что только они и живут. А я вижу, как дышит, шевелит­ся все вокруг меня и вместе со мной.
Уже совсем темно, и лесники устали судачить просто так, разговор пошел посерьезней. О чем толкуют ста­рики?
На сей раз о секаче — огромном великане, пасущем­ся по ночам на просяных полях, предельно осторожном чутком. Поди подкарауль его! Стреляли, говорят, и в упор, да пуля не берет, и все такое.
Непонятно мне, почему секача нужно убивать. Топчет и поедает просо? Так ведь поле можно огородить. Я, дол­жен сказать, уже тогда любил охоту. Но не за кровь и мясо. Я восторгался поединком, но не гибелью. А тут, на этих вечерах, внимательно вслушиваясь в нехитрые доводы старых охотников, начал постепенно понимать, что старого секача все же нужно убирать. Ведь это он, пользуясь огромной силой, отгоняет от своего гарема и убивает молодых секачей или наносит им страшные увечья. Это он, старый секач, не оплодотворяет своего гарема из-за старости и громоздкости своей, а значит и стадо уменьшает. Это он топчет поросят. Это он зимой разоряет муравейники, это он… Словом, слишком много у него грехов, а достоинств к старости — никаких. Кроме грубой чудовищной силы…
В километре от лесничества после корчевки старого леса образовалась целина. В том году делянку засеяли просом. По целине оно росло характерными «купами» — отдельными участками особенно буйного и темного про­са. Вот на это поле и зачастил крупный секач.
Рассказ, видимо, не на шутку заинтересовал моего отца, и он на прощание, застегивая на крючки формен­ную шинель, сказал:
— Попробуем встретиться с вашим легендарным ве­прем. Авось придет на свидание.
Мне захотелось броситься к папе с просьбой: «Возьми и меня». Но знал: последует непременный отказ. Ведь мне еще и семи нет. Что же делать? Как увидеть все это?
И наметил я план действий. Мама, конечно, не позво­лит ввязываться в опасную затею, просто-напросто уло­жит спать, и все тут. Другое дело приготовить с вечера пальто, шапку и сапоги, уточнить, когда отец намерен выходить из дому, а дальше… а дальше все по плану.
В час ночи на кухне затрещал будильник. Отец ти­хонько оделся, взял ружье, несколько латунных патро­нов, заряженных круглыми пулями. Почти бесшумно одевался в своей комнате и я.
Догнал отца на крыльце, сказал только два слова: «Хочу с тобой».
Остановился мой строгий отец, поднял удивленно черные брови. Засмеялся вполголоса и сказал: «Пошли».
Затем он постучал в окно (не хотел возвращаться). Кив­нул в мою сторону и негромко молвил:
—   Посмотри на этого охотника. И он туда же.
—   Сумасшедший,— то ли обо мне, то ли об отце ска­зала мама.
Впрочем, какая разница, о ком речь. Лишь бы остать­ся с отцом, лишь бы идти с ним рядом в эту таинствен­ную ночь. Пока мама вышла из дому, мы уже были да­леко, за круглым цементным колодцем, что серел под высоким скрипучим журавлем на лесной опушке.
Шагаем вдоль просяного поля по лесной песчаной дороге. Она взбирается круто вверх, к деревне Красная Горка. Гнутся буйные кисти проса. Зеленой медью отли­вает в лунную ночь поле. Искрится крупная холодная роса.
Где-то совсем рядом вскрикнул филин: угу-гу-гу. С огромного векового дуба сорвался желудь, пошел вы­стукивать по листьям да сучкам, глухо шлепнулся на землю,— и снова тихо.
Обошли поле и остановились на опушке, как раз на том месте, где просо безбожно ископытено дикими .ка­банами. Прошли вперед, присмотрелись и вернулись к месту потрав. Я повторял все, что делал отец. Ои идет — я иду. Он нагнулся, что-то изучает на земле — и я вроде бы изучаю. А что изучаю, неважно. Это охота. Так надо. Отец чихнул — и я тоже. Он рассмеялся — и я, как эхо, повторил, продлил этот смех.
— Здесь и станем ждать,— сказал отец.— Будь я один, залез бы во-он на тот сук, а с тобой… придется сидеть на пне.
Рядом — старый, полутораметровой высоты дубовый пень в три обхвата. Видимо, спилили когда-то дерево по глубокому снегу. Уселись на нем, словно на огромном барабане. Папа расстегнул шинель, прикрыл меня полой.
Тишина. Пригревшись, я отчаянно боролся со сном, старался не прозевать прихода кабана. По небу низко и медленно тянулись небольшие, черные, в зеленом об­рамлении облака. На время закрывали луну, и мы погружались в кромешную тьму. Причудливые контуры туч, дополненные воображением, превращались в очер­тания полуфантастических зверей, невиданных драконов и неведомых чудовищ. Уплывала туча, выходил на свое место желтый диск, и ясно обрисовывалась панорама желтого поля с разбросанными по нему темно-зелеными пятнами буйного проса.
Но вдруг с поля донесся какой-то звук, напоминающий причмокивание с глухим свистом. Звук постепенно приближался к нам, и вот уже отчетливо и близко по­слышалось… обычное свиное чавканье.
Отец легонько тронул меня за плечо, шепотом спро­сил:
—    Не спишь?
И я услыхал два щелчка. Курки, стало быть, взведе­ны. Дремоту как рукой сняло. Напрягаю зрение — и вот уже буйные кучи проса кажутся дикими кабанами. Как назло набежала очередная туча, похожая на исполинско­го кенгуру с зелеными лапами, желтой мордой и длин­ным, в полнеба хвостом. «Кенгуру» бросил на поле лох­матую тень, и в темноте присутствие кабана ощущалось явственно и близко.
А когда вслед за уходящей тучей брызнуло лунное серебро, в трех десятках шагов от нашего укрытия мы увидели… нет, не один, а несколько силуэтов. Вепри! Вот этот, самый приметный, и есть, видимо, старый секач.
Дальше все было как во сне.
Из-за моего плеча поднялись стволы «тулки», полых­нул ослепительно белым пламенем дуплет. Гулко пока­тилось эхо по сонному лесу, сорвалась с ветки какая-то птица и пошла бить крыльями в темноте. В одно мгнове­ние стадо скрылось в лесу. А секач встал на дыбы, сва­лился совсем близко от нас, но тут же снова поднялся на ноги и пошел по лесу, ломая валежник и бетки су­хостоя.
Папа положил руку мне на плечо.
—    Не страшно?
—    Ни капельки,— соврал я.
—    Молодец,— похвалил папа.
—    А кабан далеко не уйдет?
—    Посидим малость — и домой. Утром с собаками по следу отправимся. Найдем!
А с просяного поля доносились чьи-то торопливые шаги. То ли по силуэту, то ли по походке, а скорее всего благодаря неведомому детскому чувству, я узнал свою маму. Она почти бежала через мокрое просяное поле, туда, где только что прогремели выстрелы. Окликнула папу, остановилась. Мокрая до пояса, продрогшая от ночной росы.
—    Не выдержала,— с ласковой укоризной молвил отец.— Смотри, на какой мы печке сидели. Не достал бы секач твое чадо.
—    В кого палили? — запыхавшись, спросила мама.
— Мы стреляли по секачу,— с достоинством ответил я.
И это «мы», как я теперь понимаю, положило начало новому периоду в моей жизни. С того счастливого мига я стал страстным охотником и еще более страстным при* родолюбом.
Нас трое, кратчайшей дорожкой мы шагаем домой. Моя рука в маминой ладони. 11 тепло материнской руки живет во мне до сих пор, как вчерашнее солнце в теплых сумеречных песках. Идем, а звезды покидают небо. За лесом начинает заниматься рассвет.
Утром отец, я и два лесника пошли по следу. В ка­ких-нибудь двух сотнях шагов от нашего пня лежал огромный бурый секач. Неуклюжим, похожим на лемех плуга рылом уперся он в корень вывороченной липы да так и застыл.
Шкура вепря несколько лет служила ковром в от­цовском кабинете, застилая почти всю комнату. А гра­неные клыки и сейчас лежат у меня на письменном сто­ле. Как напоминание о первом охотничьем шаге.
bestoxotnik.ru