Нелегко выбрать охотничьего щенка, когда у ног твоих покачиваясь, как утята, расхаживают семь пегеньких щенков один другого краше. Смотришь и думаешь: который красивее, видно и сейчас, а вот поди угадай, кто из них умнее будет!
Старик Похвата искал у щенков на шее бородавку с тремя жесткими волосками — признак незаурядной способности. Две волосины — тоже недурно. У которого же одна — брак, негодный гончак. Есть и другие приметы. Скажем, дернешь одного за ухо — молчит. А на другого только дунь — заорет, как резаный. Этот, стало быть, поголосистей будет, а тот — покрупнее. Сей злобным вырастет, ишь, как ворчит. А тот вон самолет заметил и провожает своими туманно-серенькими глазками.
— Значит, ушлый будет,— говорит Похвата.
Лотерея. Ей-богу, лотерея. Но можно и не спешить с окончательным выбором. Для этого нужно кормить всех семерых целый год, после чего сходить с ними хотя бы десять раз в охотничьи угодья. Тогда и выбор будет безошибочным. Дорогое удовольствие! Тем более, если ты городской житель.
Фото: elgorsk.ru
Мой сосед послал за щенками в Глухов жену Ларису. «Какого возьмешь — и ладно». Так появилась у них Найда. Через год выросла, обрела безупречный экстерьер, проходила первой на выставках и без труда получала полевые дипломы на состязаниях.
Русская пегая гончая Найда вскоре стала крупной, багряно-пегой выжлицей с безукоризненно тонкими очертаниями сухой породной головы, мощным корпусом и ярко выраженной мускулатурой. В вольере жила спокойно. Была доброй, ласковой. В лесу заливалась тем неповторимым двутембровым голосом, описать который еще никому не удалось и вряд ли удастся. Торжественный и нежный колокольчик вплетался в ее голос, когда она вязко и азартно шла по свежему следу.
Да, рука у Ларисы оказалась счастливой, и мой друг был на седьмом небе. Еще бы! Однопометники Найды пока не могли блеснуть высоким классом, а некоторые и вовсе плохо работали. Как-то я приехал с охоты и, снимая сапоги, сразу же по обыкновению начал излагать детям и жене эпизоды охоты, все, до мельчайших подробностей. Дети жадно ловили каждое слово.
Нас отвлекает телефон. Беру трубку. Сосед нервно покашливает и растерянно басит:
— Найду потерял.
— Где?
— Под Подолянкой.
— При каких обстоятельствах?
— Погнали коз в корабельную рощу. Скрипач и Эра вернулись, а Найды нет.
— Почему уехали с места напуска гончих? — профессионально-назидательно спросил я.— Этого никогда нельзя делать. Это извечная причина утери собак.
— Да знаю… Мы долго ждалb; трубили, стреляли, костер жгли. Да вот беда: снег внезапно повалил, и шофер торопить стал, дескать, засядем. Пришлось ехать. Теперь не знаю, что и делать.
Черт возьми, куртка влажная от пота, ноги свинцовые, все косточки, все жилочки ноют. Никуда я не поеду!.. Но нельзя, нельзя братьев меньших в беде оставлять.
Едем. Режет газик снег по асфальту. Полночь. Безлюдно и тихо.
Утро и весь день до вечера жгли костер, палили в синюю лазурь из ружей, трубили, трубили, звали… Дважды лес прочесали. Спрашивали лесников, детей, лесорубов. Как говорится, глухо. Тупик. Звонко тянет охотничий рог, мчится эхо по тронутым серебром кронам дубов, улетает куда-то и, совсем ослабев, устало возвращается к нам. Напрягаем слух. И кажется, и чудится, и вроде что-то слышится. И снова тишина. Глухая бездна черного пространства поглотила лес. Снова ночь.»
Упорные поиски ни в тот день, ни в другие ничего не дали.
* * *
А что же Найда? В тот вечер она набрела на козий след и пошла по нему с голосом. Вскоре к ней подвалили еще две гончие и звонким хором унеслись в сизую даль грабового острова. Через пару часов гона за козой шла лишь одна Найда. А козе не впервой уходить от собак. По мерзлой, почти голой пахоте она легко перемахнула в соседний лес, подошла поближе к лежкам своих сородичей, дождалась Найду и, когда гончая, влекомая запахом целого табуна диких коз, поднятых с лежек, помчалась дальше,— гонная подблянская косуля спокойно двинулась пахотой обратно в родной лес. Для нее теперь опасность миновала.
Так ли все в точности было? Не знаю. Но могло, могло быть. А что же дальше? Как там живется Найде в зимнем лесу? О, это не так уж трудно вообразить охотнику.
До крови изрезав подошвы лап, она в конце концов оставила в покое коз. Подняла голову, потянула воздух. Вот-вот снегопад начнется… Он и впрямь повалил вскоре, и теперь ей следовало воспользоваться тем секретным собачьим чувством ориентации, которое позволяет им вернуться точно туда, откуда началась охота. И Найда пришла к тому месту, где стоял с вечера автобус охотников. Поскулила. Взвыла, растерянно метнулась сюда-туда и легла на обочину дороги. Решила лежать и ждать хозяина.
В лесу грянул выстрел. Грохочущий хохот раскатисто нарушил тишину. Знай Найда, что охота уже закрыта, остереглась бы. Но непреодолимое желание найти своих уже несло ее на потертых лапах туда, в чащу, где только что громыхнул выстрел. По его силе, по запаху гари знала, сообразила: выстрел дымным порохом — не ее хозяина. Затормозила ход. Прислушалась. Увидела человека и рядом — убитую козу. Остановись, собака: браконьер. Но она доверчиво пошла к человеку. И тут ахнул второй выстрел. От головы до хвоста огнем обожгло Найду. Горячая и липкая кровь залила глаза, заполнила ноздри. За что?
Бежать! Ноги несут ее все дальше, в неведомое, во тьму. Огнем пекут раны.
Шесть дней пролежала Найда под кучей старой соломы. Зализывала раны, глотала снег. Почему человек никогда не направлял в ее сторону черных стволов, а этот — выстрелил? Значит, нельзя верить всем людям?
Распростерлось над землей серо-голубое небо. Солнце уже поднялось высоко и, словно сжалившись над раненой сукой, заглянуло под козырек гнилой скирды и слегка коснулось ярким лучом заиндевелой собачей шубы.
Шли дни, Найда поправилась. Бродила по опушкам леса, боясь людей, машин, детей, боясь и шороха и скрипа. Ночами питалась на скотомогильниках, а на день устраивала себе временное жилище в темных, непроходимых молодых ельниках, под кучами хвороста, в заброшенных копнах. Выходила весной на озимые, выискивала дохлых полевок. Находила трупы зайцев, куропаток, но не притрагивалась. То ли потому, что привычки не имела зайца рвать, то ли учуяла, что трупы эти отравлены небрежно брошенными ядами, которыми колхозники травят обычно мышей.
Подкрадывалась к дорогам. На асфальте сороки терзали только что раздавленного автомашиной зайца. Выжидала паузу между машинами, хватала останки косого и скрывалась в лесу.
В лунную светлую ночь Найда шла вдоль длинной канавы. Такими канавами опоясывают лес от одного шлагбаума до другого, от дороги до дороги, от просеки до просеки.
Найда видит прыгающего на одном месте зайца. Бросилась к желанной добыче и тут же упала от удара в шею. Встала, дернулась и скатилась в канаву. Жженый стальной тросик туго затянул ей шею. В глазах темно. Силы покидают. Пришла в себя. Зайчик продолжает прыгать на том же месте. Он, как и Найда, попал в петлю — орудие незаконного, преступного лова диких зверей и птиц. Ходит вот такой охотник-торбохват.
Его спортивная охота не интересует вовсе. Только бы мяса в торбу побольше. Браконьер-торбохват ради забавы ходит по лесу, расставляет петли в надежде поймать лисицу. Зимой он иногда обходит места своих злых шуток, разыскивая петли по старым следам на снегу. Весной ему петель не найти. Они будут запрятаны проснувшейся молодой листвой и останутся роковыми ржавыми колечками, в которые попадется и бесцельно погибнет зайчиха или косуля. Заботливая мать спешила к своим детенышам, а попала в браконьерскую петлю, погибла. Досталась воронам, сорокам, лисицам на обед. Страшное дело петля в лесу.
Сидит, слегка натягивая тросик, Найда вот уже четвертые сутки. Совсем рядом сороки растягивают на куски вчера переставшего прыгать зайчика. Когда Найда лежит неподвижно, сороки опускаются с грабовых верхушек совсем низко, тревожно стрекочут, заглядывают ей в глаза: жива ли? Не пора ли начать очередную тризну? Найда приподымается, и сотни сорок и серых ворон веером разлетаются во все стороны, наполняя тишину зимнего леса неистовым криком.
Тело остывает. Конечности отказываются двигаться. Мороз. Тросик натягивается, и Найда наконец соображает причину своего положения. Она подползает к березке, опоясанной стальной проволокой, и грызет ее у комля сколько позволяют силы. К вечеру березка свалилась. Тросик съехал с деревца, и Найда с петлей на шее, на твердеющих и щемящих от упадка сил ногах, падая от судорог, побрела к скирде. Ослабевшая петля разошлась и упала.
Наступила весна. Снега сошли наполовину, и дремлющую тишину осторожно сверлило нежное урчание ручейков. На бордовых веточках вербы набухли почки. Теплее становилась голубая высь, и с каждым днем все звонче оглашал леса птичий гомон. Жаворонок рассыпал трель над проснувшимся полем, появилась болотная дичь. Неутомимо, в дробном перестуке, трудился дятел. Просыпалась, бродила весна и в окрепшей, совсем одичавшей Найде… Провожала взглядом полет гусей, тосковала Найда. Летят ключом и знают куда. Летят гоujчут, зовут, кличут, приглашают домой. А где он, дом?
****
По лесной просеке ехал всадник. Вороной конь глубоко дышал, шагал широко и бодро, высоко подняв голову, от чего шея выгнулась дугой и придала коню парадный вид.
Рядом с вороным семенил Жук — черный дворовой пес, робко поглядывая на всадника, пожилого лесника Григория, невысокого ростом, с большими серыми глазами и приплюснутым носом. Форменная зеленая фуражка еле держалась на круглой лысой голове, сползая почти до бровей. Всадник покачивался в такт лошадиному шагу, то понукал, слегка натягивая поводья, то дремал, согретый первым весенним солнцем, по которому соскучились и ручьи, и птицы, и звери.
По мере того, как гуще и темнее становились кусты и непролазные ельники, пес жался к лошади, поджимал хвост. Диковатыми пугливыми глазами косил то на лесника, то на чащобу.
Всадник, глядя на пса, полупрезрительно сокрушался:
— Несчастя ты перелякане! Та нема ж тех кабанов, нема!
И, словно уже обращаясь к бравому рысаку, добавлял:
— Раз в жизни налетел на секача, так теперь, бач, любого куста боится…
Лесник остановил коня. Ухо его улавливает далекий вой собаки… Легкий седой туман низко висит над свежей вырубкой. И все, Что прячется под дымкой, с высоты наездника просматривается размыто, отдаленно. Но вот ветерок на миг приподнимает молочную пелену тумана, и видит Григорий: за старым пнем — удивительно ладная выжлица. Спряталась за пнем и, в полморды выглядывая, заскулила протяжно и жалобно.
Лесник знал о бродячей гончей. Лесничий давно отдал распоряжение отстрелять бродягу, но городские охотники, в свою очередь, просили подать весточку, если удастся заметить одичавшую пегую. Пожалуй, это она и была. Лесник знал ее давно, так как бывший хозяин собаки в его обходе бывал не однажды.
Жук неожиданно резко бросился в сторону. Куда девалась вся его робость! Втянул пьянящий воздух, выпрямился и, объятый невесть откуда свалившимся весельем, ушел на зов, ничуть не обращая внимания на властный окрик хозяина.
Лесник зарядил «тулку» и пошел в том направлении куда неведомая сила увела за собой трусливого Жука «Бабахну сейчас эту бродячую тварь, и лесничий спасибо скажет»,— подумал лесник и виновато посмотрел на рядом стоящую колоннаду вековых ясеней, словно и не ясени это, а люди, словно понимают они, о чем бормочет человек.
За ясенями, за сизой дымкой тумана, у самой кромки снежного островка, что не успел еще почему-то растаять, стояли две собаки. И опустил лесник холодные- стволы, лишь зеленая мушка скользнула по двум мордам. «Сучка есть сучка!» — недовольно пробормотал лесник и привычно взобрался в седло.
В тот же вечер он пошел в сельсовет и позвонил в город владельцу Найды.
* * *
Получив сигнал от лесника, мой коллега два дня кряду искал собаку. Но ни в указанном лесу, ни в окрестностях Найды не было. Жук пришел домой через неделю…
В лесу, между тем, шла дикая, подвластная своим законам жизнь. Не избежала этих законов и Найда.
Там, где к лесу огромным полуостровом подходило колхозное поле, разрезанное пополам балочкой с безымянным ручейком, у самой опушки стояла полусгнившая заброшенная скирда соломы. Очертаниями своими она походила на огромный старый гриб с перекошенной шляпкой. От соломы осталась одна труха с запахом прелости. Трактористы и комбайнеры обходили скирду стороной, и с годами тут образовался большой огрех с буйной гривой бурьянов. Стоял себе огрех этаким островком и никого не интересовал.
Остуженный солнечный диск ушел за поле, и над темнеющей грядой молодого леса повисла, как огромное круглое зеркало, чистая желто-зеленая луна. Найда покинула свою дневку — душистый терновник и пришла к старой скирде. Всю ночь она зарывалась в труху, крутилась, мостилась, а утром в укромном логове шестеро крохотных разномастных и разнотипных щенят уже мяли плотные и теплые грядки ее сосков.
А днем случилось непредвиденное. Очередная трагедия дикого мира. Огромное стадо свиней, более двадцати голов, рысцой подошло к скирде. То ли на водопой шли они, то ли просто бродили в поисках удобной лежки? Секач с чуть ли не метровым рылом и треугольными, под стать бычьим рогам, клыками пырнул по трухе, а за ним и другие принялись за работу… Вредная скотина, ничем не брезгует. Все, что съедобно, истребляет. И мышей, и зайчат, и птенцов — все.
Через толщу трухи вывалилась обескураженная Найда, прихватив двух (больше не взять в пасть) щенят, и устремилась в лес. Здесь под разлапистой елью она осторожно опустила свой деликатный груз и… бросилась обратно. Огромные чудовища, ничуть не смущаясь, рыли труху и что-то жевали. Найда отчаянно лаяла, выла, бросалась на подсвинков, рвала им уши, даже вскочила на спину секачу. В конце концов чего-то испугавшись, дружно охнув, стадо исчезло.
Не обнаружив своих детенышей, Найда тоскливо взвыла и побрела в лес, к той ели, где спали два комочка — черненький и пегенький. Нужно было искать новый приют, новое жилье.
На краю грабового леса темнел зеленью и тенью заброшенный, еще помещичий сад. Сгорбленные старые черешни и яблони покрылись серым мхом. Повсюду — молодая поросль, крапива. А ниже, к ручью, сколько видит глаз — ровными рядами тянутся ухоженные колхозные сады. На меже старого и нового садов бугрится черепичной крышей сарай-омшаник. Зимой в нем хранятся ульи колхозной пасеки. Сейчас они разноцветно выстроились вдоль угасающего сада, и старый Кузьма, рыжебородый и рыжебровый, наведывался через день к ульям.
Сегодня Кузьма обнаружил в сарае двух уже хорошо бегающих и удивительно осторожных диких щенят. Один — пегий, вислоухий, другой — черный. Щенки забились в угол, ворчали, кусались, не даваясь в руки. В углу зияла дыра, вырытая собакой под подгнившей стеной.
С трудом поймал дед щенят, завернул в телогрейку и понес в село. А там ему посоветовали выследить остальных, да и выжлицу поймать. Хозяин ведь ищет второй год, даже премию обещал тому, кто найдет. Позвонили в город владельцу Найды. Дед тем временем смастерил из тросика петлю, вернулся в сад и установил ее как раз напротив отверстия I в сарае.
Утром следующего дня местные охотники увидели Найду. Она изо всех сил грызла кол, удерживающий
петлю. Морда обагривалась кровавой пеной. Увидев человека, собака забилась в бешеной злобе. Натянула трос упала, дернулась раз, другой и успокоилась, полузадушенная петлей.
Дед поспешил к Найде. Осторожно снял петлю. Одел ошейник, намордник, к длинной палке пристегнул цепь. Собака продолжала лежать без движения. Но вдруг вздохнула, вскочила, бросилась на пчеловода. Грызла цепь, опрокидывалась на спину, упиралась ногами. Однако силы постепенно покидали Найду. На голову ей набросили мешок и повели на растяжках в село.
Привязали на два ошейника. Найда снова заметалась, заскулила, завыла. Снова пыталась грызть цепь. Потом забилась в собачью конуру мордой в угол, сгорбилась и притихла.
Прошли сутки. Найда не реагировала на окружающих, к еде даже не притронулась, не лаяла, ворчала, когда кто-нибудь подходил к ней. В темном отверстии конуры горели два стальных синих огонька, полные злобы и ненависти.
* * *
Наш газик остановился у ворот пчеловода. Владелец Найды, не видавший, ее два года, соскочил с автомобиля и подбежал к конуре, где, съежившись в комок, спрятав морду между передних лап, судорожно вздрагивала, корчилась в какой-то неестественной позе его собака. Кузьма предупредил:
— Не пидходь! Порвет!
А сосед мой присел у конуры и позвал тихонько:
— Найда!
Выжлица повернулась мордой к выходу, вздохнула и медленно, словно потягиваясь, выбралась из будки. Обнюхала сапоги, руки, вяло завиляла хвостом и уставилась на хозяина отрешенными глазами. Потянула ноздрями. Взвизгнула, всхлипнула и — пошла плясать вокруг хозяина своего! Лизала ему сапоги, руки, заглядывала в глаза.
А хозяин снял ошейник, похлопал ее по холке и отпустил. Найда вмиг вспомнила все, что пришлось ей забыть за годы скитаний. Покорно направилась к машине, ловко вскочила за спинку заднего сиденья, улеглась на своем привычном месте и сразу же уснула, быть может, самым крепким и безмятежным сном за все два года. Когда ровное дыхание вдруг прервалось стоном, она чуть приоткрыла глаза, и на обшивку сиденья скатились две слезинки.
А затем ей подложили под бок щенят, и газик покатил домой. Найда уже не спала. Два часа назад полные дикой ярости, глаза ее теперь стали мягкими и бархатными, словно темные спелые черешни. Они смотрели нам в затылки, как бы говоря: «Наконец-то нашли меня, нашли, а зачем потеряли? Зачем?»
bestoxotnik.ru
Свежие комментарии