Муха

В январе сорок пятого освобождали Варшаву. Пере­плыли Вислу на резиновой лодке и залегли на ледяной кромке противоположного берега.
Саперы сделали проходы в минных полях. Поднялся какой-то лейтенант в белом полушубке:
— За Родину! Вперед!

Громкое «ура!» сотрясло воздух, отчего даже треск немецких пулеметов стал глуше.

Трудный был бой. А впрочем, когда он был легким-то? Оттеснили, однако. Погнали врага. Перескакивали окопы, бежали по пы­лающим улицам Варшавы, проверяли каждый подъезд. Мимо проносятся танки с красными звездами на башнях — только что сошли на берег с понтонного моста. А вот и первые группы пленных. Худые, небритые, тон­кошеие фрицы ежатся от холода и страха. В глазах — мольба о пощаде.
Окна и рамы домов почти сплошь выбиты. На ули­цах, словно комья снега, валяются перья, подушки, бу­маги, альбомы, тут же и детские игрушки, и грязные трупы в серо-зеленых шинелях.
Прочесываем улицу за улицей. Горят дома, горят улииы. Иные здания накаляются так, что не подойти. Изредка в подвалах наталкиваемся на женщин с деть­ми. Они охотно рассказывают, как выйти в нужный переулок или как лучше зайти в тыл той или иной груп­пе фашистов.
В одном из домов по улице Лесной спустились по за­валенным штукатуркой ступенькам в темный холодный подвал. Мой товарищ зажег кусок толя, свернул его в некое подобие факела, и мы тронулись вдоль осве­щенных стен.
Сыро и темно. Очередь из автоматов во тьму, и снова вперед.
В одном из подвальных отсеков я заметил в стене дыру, из которой повеяло теплом, едва уловимым запа­хом жизни.
—      Выходи! — крикнул кто-то из наших. Повторил команду и я — сначала по-немецки, затем по-польски.
Тишина.
Осторожно проникли в отверстие. Среди густых су­мерек светилась в потолке кривая щель. И вдруг из тьмы:
—      Товарищи! Вы — совьеты?
Мы погасили факел и замерли в ожидании.
Долго привыкают глаза к темноте. Под светлой ще­лью свода постепенно обозначается фигура бородатого, худого человека в лохмотьях. Его-то бояться нечего.
—      Да, мы — советские,— четко ответил я.
Человек подошел к нам узкий луч света падал как
раз на шапку ефрейтора Хроменкова, протянул костля­вую зеленую руку к голове Хроменкова, снял шапку. Й вдруг впился потрескавшимися серыми губами в алую звезду. А когда мы снова зажгли факел, я увидел, что бородач держит звезду у щеки и, сидя на земле, плачет, содрогаясь всем своим костлявым телом, роняя слезы на выцветшую солдатскую шапку, трижды стиранную в водах Днепра, Буга и Вислы.
Придя в себя, бородач окликнул глухим сиплым го­лосом кого-то:
— Янек, ходзь тутай.

Из тьмы появились такие же бородатые, серые ске­леты в лохмотьях. Всех шестеро. Мы взяли их под руки и осторожно провели к выходу.
Бородач нам рассказал, что ему двадцать три года, что их было семнадцать, а осталось шестеро. Остальные умерли и похоронены в тех же подвалах. Это участники так называемого августовского восстания, спровоцированного эмигрантской польской знатью. Фашисты окружили их, загнали в подвал и взорвали единственный вход со двора, обрушив на него шестиэтажный дом. А в другом доме, над подвалом, разместилась коменда­тура. Путь на свободу через этот дом был закрыт. Почти пять месяцев кряду медленно и мучительно уми­рали в серых катакомбах узники. Ели крыс. Пили по капле дождевую воду, стекавшую иногда из единствен­ной щели в потолке.
Один из бородачей исчез во тьме и вскоре вернулся Но не сам, а с лохматой черно-пегой собачкой.
—     То ест фокстерьер. Муха.
Так звали они это худенькое лохматое и грязное су­щество, ворчащее на нас и сверкающее злобными кари­ми глазками.
Бывший узник продолжал:
—    Та Муха кормила нас. То есть добрый пес, — Он прижал собачонку к костлявой груди.
Другой поляк объяснил на довольно чистом русском языке:
—     Она носила нам дохлых кроликов, и колбасные обрезки, и крыс — все, что находила на местных по­мойках. Без нее никто бы из нас не дожил до сегод­няшнего праздника. Подумать только, ее хозяин умер одним из первых еще в октябре. А она все носит ему крыс.
Мы поднялись на балкон ближайшего дома. При дневном свете я внимательно рассмотрел бывших узни­ков. Землисто-серые, заросшие и сгорбленные. Даже гу­бы почернели. Тонкую кожу, казалось, вот-вот прорежут белые кости. Узники щурили глаза от резкого света, прикрывая глаза прозрачными кистями рук. Смотрели на площадь, где веселая девушка в белом полушубке, подпоясанном ремнем с портупеей, лихо работала флаж­ками. Мимо нее, звеня стальными траками по мостовой, шли бесконечные колонны танков.
Мы тоже спустились вниз.
Под балконом сгрудились у стенки пленные немецкие солдаты. Сутулый офицерик с моноклем то и дело вы­тягивал шею к охранявшему их сержанту Хафизову, истово и часто возвещал: «Гитлер капут! Гитлер капут!»
Муха настороженно слушала бормотание немца и яростно ворчала, глядя на его очки. А по черным изму­ченным лицам спасенных людей, в лабиринтах морщин катились слезы. Это были слезы радости, слезы близ­кой победы.
Звонко тявкнула собачка вслед уходящей колонне пленных.
Я еще раз оглянулся. Взгляд почему-то остановился на Мухе. Подумать только: два месяца таскала пищу и аккуратно складывала у груды хлама и камней, под которыми похоронен ее хозяин, так и не доживший до дня сегодняшнего!
— Дзенькуемы! Дзенькуемы! — шептали запекшиеся губы спасенных
bestoxotnik.ru