Серые

Все мне здесь родное, все знакомое. И этот мох, как бархатный ковер, и воздух неподвижно чистый, и поредевший, некогда дремучий бор. Березы машут мне шелковыми косынками. Подросли — не узнать. Медноствольные сосны качают иссиня-зеленую лесную колыбель.

Фото: ptichiyrynok.ru

Зацепилось белым крылом за ель облако.

Парит, не дрогнув ни одним пером, знакомый с детства коршун. Лишь изредка его пронзительный и звонкий свист зловеще оглашает лесной мир. И умолкает птичий перезвон. Ни звука. Но стоит одной пичужке пискнуть неуверенно, как тотчас же тысяча голосов отзовется дружным хором.
Из-за далеких скал по лужайкам и под ольховой вьется маленькая речушка Уж. Вода в ней столь прозрачна, что видно ползающих раков на дне. Где скалы покруче, речка пенится, бросается, шумит водопадом. Речка малая, да удалая. Норовистая. А на равнинах совсем тихая и спокойная, словно спит в торфяных берегах, поросших малинниками да цветами. Голубой змеей извивается, вширь идет возле древней Искоростн по преданию — столицы древлян. На этой реке я учился плавать, нырять и рыбачить. Все здесь мое. И кажется, нигде нет мест краше. И быть не может.
Сел на камень и словно почувствовал, как течет сквозь меня время. И годы текут, тянутся этакой кинолентой, сначала розово-синей и яркой, затем черно-белой, фронтовой, и снова — красочно-яркой, мирной.
К опушке вдоль свежевырытых канав тянется несколько желтых линий песка. Мелиораторы потрудились. Дело нужное, но… где-то в душе таится все же тревога: а лежит ли в основе этой мелиорации, именно, здесь, разумное, на века, начало? Нет ли перегибов в великом и нужном деле? Ну, допустим, напечем мы хлеба, взращенного на бывшем болоте, съедим. Но не станут ли помельче листья на наших дубах? Не улетят ли птицы с усохших болот? Не обмелеет ли река? Или душа?
Природа не прощает ошибок. Ведь плескалось же когда-то в центре Руси Самодуровское озеро, по которому ходили суда с Днепра на Волгу по Десне, Сейму и Оке. Ныне там обычная сухая впадина. Куда ушла  вода? Где причина? Кто ошибся?
Ах, эта тревога. Как бы я хотел, чтобы она оказалась ложной. Чтобы вернулась ко мне детская наивность,  безмятежность. Ведь в детстве эта безмятежность никогда не покидала меня. Даже в пять или шесть лег, когда, начитавшись Киплинга, прихватив с собой столовый нож, ушел я в лес с неудержимым желанием  стать диким человеком. Та детская трогательная наивность и ныне изредка посещает меня. Особенно в лесу…  Легкий шорох заставил меня повернуться. Боже мой! Огромная серая волчица с клочьями желтой, не выпавшей прошлогодней шерсти на боках, хорошо обозначенными сосками, на полном ходу затормозила и резко попятилась. От страха и растерянности- она уронила из пасти крохотного, размером с рукавичку, темно-серого волчонка. Я продолжал сидеть неподвижно. л Вскоре волчица вернулась, оскалив зубы, схватила свое дитя и растворилась в густых зарослях высокого зелено- желтого папоротника.
Пугачевский лесник Григорий, к которому я на обратном пути забрел, расспрашивал о волчице очень подробно.
—       Есть тут такая, хитрая холера, но шкоды большой не делает. Доберемся и до нее! Забьем!
—       За что же? Ведь сами говорите, что вреда от нее мало,— возразил я.
Лесник достал из кармана сигарету, прикурил. Медленно, нараспев, с назидательной ноткой в голосе начал:
—       Обычно на человека волк не нападает. Нас он смертельно боится. Но есть и такие нахалы, что, раз попробовав человеческого мяса, норовят полакомиться еще. А это не так уж сложно. Там, допустим, пьяный свалился, а там, глядишь, ребенок заблукал у дебри. Вон месяц назад Нюркиного Кольку волк утащил.
Оба мы на минуту умолкли. Потом я попросил:
—       А расскажи-ка, Григорий, что ты еще знаешь о волчьих повадках?
И лесник с притворной неохотой и ленцой начал:
—       А чего ж тут рассказывать? В наших лесах для всего звериного населения волк — некоронованный король, повелитель. Живут они стаями, иногда и в одиночку. Они ведь — как люди. Женятся, детей воспитывают. Правда, развод не берут… Да ты ведь охотник, зачем тебе все это рассказывать?
—       Все равно интересно,— ответил я.— Да и мало я на волка-то ходил. Не знаю всех его повадок. Вот, к примеру, как пришлый волк определяет, свободная эта земля или нет?
Григорий почесал затылок, улыбнулся.
—          Да как… Метками метят свои земли. Самцы это делают. Даже далекие потомки волка, домашние собаки — видел? — эту привычку не утратили. А ведь тысячелетия прошли. Стало быть, собаки тоже метят владения свои, поднимая ногу при исполнении этих, как их там… потребностей. Да повыше брызнуть норовят… Знай, мол, наших, во какие мы рослые, не ходи. Загрызем! Вот и ходит волк по лесу, понюхивает пни, кочки, деревья. А запах-то силен, да на метр высоты по дереву раздается. Знать, местный волк повыше ростом. Лучше уйти подобру-поздорову. Чем выше метка, тем, значит, сильнее, крепче и грознее ее хозяин.
Выслушав рассказ лесника, я спросил:
—      Как же пары у волков подбираются? Ведь в такой драке брат может выбрать в жены сестру или мать родную. А это приводит к вырождению…
—      Чего не знаю, того не знаю,— пожал плечами лесник.— Природа как-то регулирует…
Он был совершенно прав. Природа тысячелетиями эволюционно шлифовала вид так, чтобы он не исчез. Впоследствии я интересовался этим. И узнал удивительные вещи. Скажем, у пары волков родилось четыре волчонка— два самца и две самки. Природа позаботилась так, чтобы время половой зрелости у них было разное. При такой ситуации спаривание волков с сестрами практически исключено.
Все это я узнал позже. Утолил, так сказать, любопытство. А сейчас мы сидим с лесником на старых дубовых бревнах рядом с сараем. Из лесу вышли две белые с желтоватыми пятнами по бокам коровы и, важно покачивая полным выменем, направились мимо нас к сараю. Воздух наполнился ароматом парного молока. Как тогда, в детстве. Запах — вот что сильнее всего будит воспоминания. Потому что вот прошли буренки, всколыхнули воздух — и все. Закрутилась лента, и я уже вижу, как мама, побрякивая белым ведром, садится доить коров и меня зовет, чтобы при сем присутствовал,, чтобы рассказывал ей что-нибудь, да помогал нести полный пенистого молока подойник, да держал цедилку…
Нет, не мама это.
Жена лесника неспешно вошла в душный сарай, из которого тот же час донесся звон молочных струй. На багрянце яркого заката растянулось одно темно-синее облачко, верх которого горел гребешком солнечных бликов. Темнело.
Мы пили парное молоко, тихо беседовали о лесной жизни, об охоте. А наговорившись, отправились спать, Я уснул сразу же, по давней, еще фронтовой привычке. А лесник, прикорнув часок, взял ружье, обыкновенное стекло от керосиновой лампы и ушел в лес.
Он разыскивал волчье логово еще позавчера. И когда был почти у цели, волчица перенесла детенышей в другое место. Где оно, это новое место, наспех найденное, неустроенное? Старая нора — большая, почти в метр диаметром, вырытая под корнями двух рядом упавших старых осин, оказалась пустой. Потревоженные волки ни сегодня, ни завтра на охоту не пойдут. Будут стеречь детей, спрятанных где-то под пнем или совсем на ровном, незащищенном месте. А может, она и сегодня переносит детей еще куда-то? Тогда на рассвете старый волк, возвращаясь с охоты, завоет, волчица ему ответит, и можно будет приблизительно определить место нового логова.
Так рассуждал Григорий, наощупь пробираясь знакомой лесной тропой.
Утром, едва на мутно-сером небе обозначились контуры сосновых верхушек и тишина мало-помалу стала наполняться птичьим перезвоном, со стороны Ушомирской дачи четко и явственно послышался вой матерого волка. Совсем недалеко, где-то на вырубке, в зарослях терновника отозвалась волчица. Раз. Другой. Уловив ее голос, лесник поднес к губам стекло и точь-в-точь повторил только что замерший звук. Лесник отвечал матерому, звал его или, как говорят — вабил. И матерый на радостях (где-то под Краевщиной нашел он колхозный скотомогильник, поужинал и тащил теперь для семьи целый конский окорок) пренебрег осторожностью, поволок свою ношу на знакомый зов.
Сопя и спотыкаясь, волк вышел точно на засаду.
Вспыхнули два огненных снопа, озарили кустарник и песчаную тропу. Жизнь матерого оборвалась вместе с угасшим раскатом эха, вылетевшего огненной птицей из холодной и ржавой «тулки».
Долго рассматривал свой трофей лесник. А когда солнце взошло и пригрело туманный рассвет, он положил волчью тушу на большой камень, подошел поближе к вырубке, заросшей терном, и громко завыл в стеклянную трубку, теперь уже подражая зову матерого.
Тишина. Не отвечает волчица.
Шелохнулась верхушка терновника — и снова тихо. Лесник угадал: раз шелохнулся терновник, значит, есть там что-то живое. Он пренебрег элементарной осторожностью (а если там человек!): один за другим по шороху грянули два выстрела.
Такая удача случается раз в десятилетие. За один день двух волков взять на вабу! Лесник доволен. По полсотни рублей за каждого волка отвалят.
Когда Григорий пришел домой, я уже не спал, собирался на единственный рейсовый автобус, который вот- вот должен, пройти мимо кордона. Я терпеливо выслушал восторженные подробности охоты, но от завтрака отказался и не стал ждать, пока он запряжет лошадей да поедет за трофеями.
Я был глубоко убежден, что Григорий не людоеда убил. Его еще нужно найти. Найти и обезвредить!
На прощание лесник буркнул что-то невнятное о том, что зря я так холодно отреагировал на его удачу, что хищник есть хищник, нечего, мол, жалеть его, да и за Кольку Нюркиного мстить-то надо…
В автобусе я неохотно отвечал на вопросы моих любознательных земляков. Настроение было неважным.
Две мысли не давали покоя, как бы борясь между собой. Мысль первая: убивать волков надо. Вторая: убивать, да не всех. Почему не всех? «Полностью уничтожить вид нельзя. Волков нужно истреблять там, где их много»,— думал я, подпрыгивая на жестком сиденье старого автобуса.
Рядом со мной незнакомый человек в форме лесной охраны все поправляет фуражку с зеленым околышем, на каждом ухабе слетавшую ему на колени.
—       Скажите,— спрашиваю у него,— волков истреблять нужно?
—      Разумеется,— говорит сосед,— но не поголовно.
—       Почему не всех?
—       Потому что свято место пусто не бывает.
—      Это как понимать?
—         Да так. Не будет волков — одичавшие собаки начнут разбойничать.
—      Откуда им взяться?
—           Откуда хошь. То тетке не понравился щенок и она его в лес выбросила, то с поезда соскочил, то заблудился. Зима теперь легче стала. Скотомогильников, куда колхозные зоотехники сбрасывают павшую скотину, вон сколько. Живи себе, дикая собачья стая. Но коль волк есть, то он этих песиков в аккурат и переловит. Любит он их, серый разбойник. Ему собака, почитай, как лакомство.
—      А вред от кого больший?
—            Ежели волков много — от них и вреда много, ежели их мало, и вреда не заметно. А собака дикая — это похлеще волка. Она людей не боится, в села ночью заходит. Хватает все подряд. У нас под Сантаркой раньше ходили такие. И пестрые, и черные, и рыжие. Всех маcтей и размеров. Гусей таскали. Овец резали почище волка. Кроликов ночью из клеток вытаскивали…
—       А сейчас они есть еще, дикие?
—       Нет. Волки пришли — не стало.
Автобус взобрался на высокую насыпь и ровно пошел;  асфальтированной дорогой на Коростень.
В лисьей норе под песчаным бугром, среди непролазных зарослей терна, осиротевшие волчата чувствовали себя не совсем уютно. Тесно и непривычно в новом жилище. Нора неглубокая, с одним отнорком. То и! дело сыпался на шерсть сырой песок. Волчата постоянно встряхивались и никак не могли улечься спать общим живым комком. А тут еще матери нет с самого утра.
К середине дня, когда волчатам мучительно хотелось пить, до их слуха долетели незнакомые странные звуки.
Звуки неумолимо приближались. У норы остановилась телега. Рука человека тщательно обыскала нору, собрав волчат в мешок, и стук колес стал удаляться. И все же один из волчат остался в норе. Едва учуяв незнакомый запах, он зарылся в изгибе норы в песок, и это его спасло.
На четвертый день волчонок перестал ждать родных и выбрался из норы. Яркое солнце резануло по глазам. Хотелось пить и есть. Родители не несут — значит ищи сам. Надеяться больше не на кого.
В тот день лобастый волчонок позавтракал выпавшим из гнезда птенцом. Потом поймал лягушку и несколько майских жуков. Добрался до лесного ручейка, хлебнул воды. Иногда ему удавалось найти дохлую птичку или какую-то старую кость. Так вот и жил. Осторожно и чутко бродил по лесу. Избегал встреч с людьми. И мало-помалу подрастал, набирался сил, звериного опыта и сноровки.
Вот мягко, бесшумно трусит лисица. Воровка успела на рассвете схватить в селе курицу и спешит отнести ее к норе своим пушистым сереньким лисятам. «Кто я? — подумал (скажем так) Лобастый.— Волк или волчонок? До каких пор быть волчонком?» Он выскочил на лисью тропу, поднялся повыше на ногах и вздыбил шерсть. Лиса с перепугу уронила курицу и скрылась.
Победа! Первая настоящая победа. И, как вознаграждение — праздничный обед.
Прошло почти два года. Лобастый вырос и стал могучим серым волком. Грибники и охотники не раз видели его, крепко сложенного, с большой загривиной на шее и предельно осторожного. Вот был — и нет его. Растворился.
Лобастый жил одиночкой. Силы у него хватало, чтобы дать бой любому сопернику, но соперников он-то как раз и не встречал,— видимо, истребили волков в этих краях напрочь. Дневки свои он устраивал в почти непроходимых болотах. Охотился только ночью и никогда не подходил к селам.
Однажды суровым январским утром Лобастый увидел на снегу волчий след.
Принюхался зверь к этой волчьей азбуке, и неведомая сила понесла его по следу. Прилив энергии наполнил его мышцы. Впервые в жизни он почему-то пренебрег опасностью и беспечно, на широких махах скакал все дальше и дальше, через незнакомые места, в чужие края.
Он еще не знал, что напал на след волчьей течки. В В эти дни между самцами происходят смертельные схватки, и в конце концов возле волчицы остается только один. Тот, кто завоюет это право. Тот, кто сильнее и умнее других.
Наконец Лобастый увидел стаю волков, остановился.  Оскалил зубы, приподнялся на лапах повыше и грозно махнул хвостом-поленом. Грива, его вздыбилась, от чего  он выглядел еще рослее, грознее.
Волк, который стоял ближе всех к волчице, медленно пошел к Лобастому. Поравнялись, обнюхались. И сразу же ударили корпусом друг, друга, сцепились клыками в смертельной схватке. Стон и храп, треск Сухой  травы глухо и яростно тонул в вихре снега. Лобастый  схватил соперника за шею и повалил. Сидел на поверженном, обмякшем сопернике, но пока не собирался вы- пускать из молодых и острых клыков его горла.
И тут сразу три соперника навалились на Лобастого:  один держал Лобастого за горло, другой — вцепился в заднюю ногу чуть ниже хвоста. Несколько других самцов соскочили со своих мест и тоже бросились рвать Лобастого.
Волчицы обычно в драках участия не принимают. Они сидят, даже спят, свернувшись в комок, ждут или уходят. Но эта… Эта решила дать бой. Мигом впилась в горло тому, что держал Лобастого за ногу. Лобастый взлетел вверх и подмял под себя второго.
Израненный, предельно уставший, Лобастый отпрянул, в сторону и остановился. Неужели бежать? Бока его ходили ходуном, по языку стекала розовая кровавая пена. Подошел к волчице. Она его лизнула, прилегла на передние лапы и с еле слышным визгом прошлась вокруг : своего суженого…
Ранней весной, когда южные скаты лесных холмов освободились от снега и льда и на черных проталинах появились белые подснежники, Лобастый увел волчицу в родные места.
Под полусгнившим березовым пнем он вырыл логово, а волчица натаскала сухой травы и листьев. Там и родились их дети.
Вскоре стало известно от грибников и ягодников, что в Пугачевском лесном обходе, в болотах, бродит волчья стая — пара старых и два прибылых.
Лес пылает холодным пламенем желтеющей листвы. Синеют бересклеты. Красным бисером брусники покрыты лесные полянки. Над желтым ковром подсохшего папоротника узоры причудливых просветов, а в них бордовые вены буйной ежевики. Над всем этим неподвижно висят редеющие кучевые облака.
Опавшие листья еще не слеглись, еще дышат, шуршат. А воздух пронизан зеленой утренней прохладой, густой и целебной. Причудливо вьет кружева трудяга- паук. Лучи его тонкой прямой паутины стремительно пляшут, как струны гитары. По ним катятся вниз прозрачные бусы холодной росы.
Застыл вековой бор. Луга опустели. Дремлют на них стога, покоятся в поле скирды.
Однажды в такое вот утро по узкой дороге к лесу тянулась большая цепочка людей. Шли с ружьями и на сворках вели гончих. Девять гончих — семь выжлецов и две выжлицы, глубоко дыша и чуя драку, натягивая сворки, торопились, увлекая ведущих вперед. Ошейники давили им горло. Гончие то и дело покашливали, похрипывали, затягиваясь лесным воздухом, как старые курильщики.
Предстояла интересная охота. В таком лесу, да при такой погоде! Лучшего праздника для охотника не бывает.
К десяти часам утра было пройдено изрядно. Дорога кончилась. Лесная тропа пошла в сторону села Ставища, к болотам. Вскоре остановились, так как в мокром торфянике вязли сапоги. Впереди — мох, гарь, небольшие болотца, кочки и топи. По болоту, кое-где помеж небольших островков обозначились узкие стежки-переходы. Иначе говоря — волчий лаз. Вправо и влево вокруг болот лесники бесшумно расставляли стрелков. Несколько человек остались держать на поводах гончих, а когда с противоположной стороны болота пронзительно и тонко прозвучал охотничий рог, собак пустили.
Лобастый услышал рог лесника, вскочил и насторожился. Поднялась волчица и двое молодых. Не мешкая ни минуты, широким галопом пошли они привычной тропой. Мелькнуло что-то белое. Ага, собаки! Назад! Волки повернули к центру болота, и за ними остался теплый след.
Первым напоролся на волчий след Раскат, могучий черно-пегий выжлец, зарыдал, словно ударился мордой об эту струю, взревел и погнал волков. К нему тотчас подвалили Ласкай и Ласка, Сульяр и Анчар, Забава и Байкал, Плакун и Чуман. И понесся над болотом хор заливистых голосов. Мурашки бегут по спине, и шапка вроде как ползет на затылок от этой дружной работы гончих.
Заметались волки, замедлили бег. Мчаться опрометью не годится. Внимание, сноровка, находчивость. Ибо паника — конец! Волчица и двое ее сыновей уже проскочили опасный рубеж, а старый, словно чуть поразмыслив, остался на месте.
Увидев зверя, собаки бросились к нему. И песня достигла такого накала, что ее грозный, торжественный аккорд привел в изумление всех присутствующих на охоте: и новичков, и бывалых волчатников.
Лобастый отвлек стаю гончих от следа семьи, увлек за собой в непроходимую и топкую часть болота, пере- плыл реку… да и был таков. Он встретил волчицу с детьми через чтри дня. Выследив и задрав дикую козу, семейство сытно пообедало и отправилось на поиски воды!
Три письма получил я на протяжении двух недель, Вот отрывок из первого послания:
«Появились в нашем лесу четверо волков,— писал Григорий,— два старых и два прибылых. Хитрые и коварные. Людоеда среди них вроде нет. От облавы уходят. Флажков не боятся. Не приехали бы Вы со своимй гончими? Охоту гарантирую…» и т. д.
В тот же день я написал ответ. Так, мол, и так, письмо получил, спасибо за приглашение. Видимо, не приеду — связан делами семейными и работой. Сообщите, дескать, когда объявится людоед.
Следующее известие не заставило себя долго ждать:
«Сообщаю про свои удачи. После Нового года поставил капканы в лесу возле дохлой лошади. Каждый капкан тросиком привязал к березам и хорошо замаскировал снегом. Все это я делал, не сходя с саней, чтобы не оставить следов. А потом и забыл про капканы. Вспомнил через десять дней и обнаружил в одном из них волчицу. Она попала в капкан самым кончиком передней лапы. По следам видно, что к ней подходил старый крупный волк. Он начисто сгрыз березу, к которой был привязан трос, но трос примерз и обмотался вокруг пня. Волчица вконец исхудала. Одни ребра. Когда увидела нас, подняла н стала грызть собственную лапу. Почти отгрызла все пальцы. Мы втроем накинули на нее мешок. связали и привезли ко мне. Позвонили лесничему, а тот сказал: «Не убивать».
Назавтра за ней приехали из передвижного зоопарка и забрали. Матерый с, двумя прибылыми ходит в болотах под Ставищами. Вот и все мои новости».
О людоеде в письме не упоминалось.
Через два года передвижной Московский зверинец остановился в нашем городе. Ему предоставили одну из площадок в парке на берегу Южного Буга. Совсем рядом располагалась водная станция с множеством лодок, пляж н ресторан «Лебедь». Место шумное, многолюдное. Металлические клетки, в которых жили медведи, львы, волки, рысь, обезьяны и другие животные, установлены прямо на автоприцепах и не снимаются с них.
Грешен я слабостью такой: не начну знакомство с городом, не побывав в зоопарке, если таковой, конечно, имеется. У нас нет стационарного зверинца. Так что и на сей раз мы всей семьей направились в парк.
В одной из клеток сидела крупная волчица. Рабочие зоопарка прозвали ее «Культя», так как у нее не было всех четырех пальцев левой передней лапы. Я подумал: не та ли это волчица, о которой писал лесник?
Культя глубоко и тяжело дышала, металась по клетке. Ранее вместе с ней жила овчарка. Крупный серый кобель с черной спинкой. А теперь несколько дней она одна. Она ожидает потомство. Но где? Здесь, на белых холодных алюминиевых листах? При людях? Дикий инстинкт то и дело овладевал волчицей, она давно перепробовала зубами все решетки, все заклепки и винтики, все выступы и зазубрины. Надо проверить еще раз, еще и еще. И она мотается, ищет, проверяет.
Ночыо, когда спали и люди, и звери, Культя оторвала уголок металлического листа на днище клетки. Изодрав до крови морду и выломав два зуба, сумела приподнять алюминиевый лист, сорвать его с заклепок и с величайшим трудом протиснуться в кузов под клетку.
Уйти далеко не могла. Метнулась под первый попавшийся куст, затем под склад, где требующие ремонта лодки лежали вверх дном. Там и ощенилась. В темноте и относительном тепле. Под просмоленным днищем, ставшим для волчицы крышей.
Через несколько дней зоопарк уехал в другой город В газете было опубликовано объявление. Просили оповестить, если обнаружатся волчица и ее щенки.
Мне позвонил начальник спасательной станции, просил дать консультацию, чем кормить трехнедельных щенков, которых обнаружили под лодкой. Мол, какая-то бродячая хромая овчарка родила их там. Она приходит к щенкам только ночью и, если обнаружит присутствие люден, убегает в лесопарк. Щенков разобрали. Их было четверо. Все черные. Один остался у начальника спасательной станции. Остальных водолазы унесли в село.
Я пообещал заглянуть к спасателям и посмотреть загадочного щенка. Но назавтра узнал ошеломляющую новость: всех щенков Культя в одну ночь унесла. У кого из кладовки через окно, у кого — из сарая, подкопавшись под стенку, а у начальника спасательной станции— из коляски стоявшего в гараже мотоцикла. Начисто разорвала дерматиновое покрывало! И это в центре областного города! Всех спасла и всех спрятала. Жизнь ее детей продолжалась где-то в окрестностях города. В этом не было сомнения, с одним щенком можно уйти. Но с четырьмя…
Первый год Лобастый бродил с сыновьями — переярками. В драках не участвовал. Не искал себе новой подруги. Метил метками владения свои да внимательно слушал, не завоет ли где волчица. Он бродил по своим и по чужим кормовым участкам. Из его волчьей памяти не выветрилась трагедия пленения истощенной, полузамерзшей в капкане Культи. Он все видел и был тогда рядом. И кто знает, чем бы все кончилось, приди трое лесников без ружей, от которых противно пахло ружейным маслом и порохом.
Вскоре переярки пошли по свадьбам, обзавелись в смертельных боях семьями и обжили далекие, ничейные участки по болотам, вдоль веселого Ужа и сонной Перги, что желто-зелеными лентами перепоясали здешние луга.
Лобастый остался один.
В окрестностях нашего города волки встречались давно, и мало кто сейчас помнил об этом. Но вот с прошлого года они вдруг объявились близ села Лозового, в старых заброшенных карьерах, густо поросших камышом. Четыре молодых черноспинных самца и одна серая самка. Серая прихрамывала на переднюю ногу, старалась не показываться на глаза человеку. Молодые же волки почти не боялись людей. С вечера подходили к селу, хватали гусей, кроликов, кошек и исчезали в лозах. Одного черноспинного убили прямо в центре села. Сдали шкуру в заготконтору, но заплатить им отказались. Не волк. Гибрид, сказали.
Волчица исчезла. Она, так сказать, выполнила свой долг. Вырастила детей, научила их кормиться и ушла. Три черноспинных продолжали бродить по ближайшим угодьям. Осенью они были сыты, так как на облавах плохо стреляющие молодые охотники оставляют много раненых коз или кабанов. Собак, как правило, у таких горе-охотников нет. Подранок, никем не обнаруженный, погибал через два-три дня где-нибудь в глухом ельнике, и черноспинным полуволкам хватало запасов почти до марта. Вскоре в других подольских лесах полуволки появились целыми стаями.
Культя шла на север. Остались позади шепетовские леса, Новоград-Волынский. Гонимая инстинктом от острова к острову, по глубокому снегу, морозным и ветреным январем добиралась она до родных мест.
Хутора, деревни и дороги обходила стороной. Переплывала ледяную воду мертвеющих рек, тех рек, в которых когда-то сквозь чистую воду видно было, как ползают на дне раки, как играют в водорослях солнечные зайчики. Переплыла одну — с голубыми радугами пятен нефти, переплыла другую — с тяжелой вонью заводских отходов… Воняет мазутом мокрая слипшаяся шерсть. Жжет спину, живот. Но надо идти. Туда, где на коричневых кочках болота живет Лобастый, большой и смелый, сильный и свирепый. К нему, к нему!
А Лобастому и не снилось, что сегодня рассвет будет для него другим — радостным и счастливым. Все, что грезилось ему в этих кочках заснеженных, все, что бредилось в чумные дни, стало явью. Воет волчица, отшагавшая триста километров на трех ногах. На заснеженном ложе у старого дуба, обессилев от длинной и дальней дороги, облегченно вздохнув, засыпала Культя. А Лобастый, оскаливая зубы, чистил ее серую шубу. Если бы он мог говорить, Культя узнала бы о жестокой драке Лобастого с каким-то пришельцем, огромным волком, который на краю села вдруг набросился на женщину с ребенком, свалил ее и задавил бы, не будь рядом Лобастого…
Еще письмо.
«Опять появился людоед. Позавчера соседка наша Надя, хуторская, ходила в Сантарку. На обратном пути когда с ребенком подходила к селу, к ней подбежало сразу два волка, один, который без глаза, прыгнул ей на спину и свалил с ног, а другой, покрупнее, лобастый такой, заступился за Надю. Пока волки дрались, Надя добежала до села. Сутки заикалась, говорить не могла. Приезжайте. Вы же обещали.
С уважением Григорий».
Вчера на охоте по ледовой корке два моих выжлеца порезали ноги, а выжлица пошла в пустовку. Сколачивать сборную стаю гончих некогда. Но велик соблазн найти одноглазого, ох, велик…
До Житомира летел самолетом, дальше автобусом, и к вечеру того же дня я уже был у Григория.
Следующий день прошел в розысках волчьей дневки. Установили точно: серые днюют на небольшом южном склоне мелкого березняка, в шестнадцатом квартале., Здесь меньше снега, хороший обзор, далеко от дорог и тропинок.
Всю ночь порошил небольшой снежок. Утром мороз упал до нуля. Звезд не было, а серые тучи волоклись высоко. День для охоты обещал быть хорошим… Еще не пели петухи, в деревне не горел ни единый огонек, а к леснику съезжались участники облавы с ружьями и без ружей. Шесть пар лошадей, шесть саней.
Собрались в большой комнате у Григория Петровича. Сели кто на чем, сняли шапки. Четыре утра.
Я оглядел присутствующих. Все пожилые, опытные охотники. Один только молодец лет шестнадцати (без ружья) все норовит поближе пересесть.
—      Как зовут? — спрашиваю.
—      Федька, Федор.
—      На охоте бывал?
—      И не раз.
—     А на волков?
—      Был.
—     Удачно?
—    Не-ет,— нараспев отвечает Федька.— Нема с кем. Все шпана голопузая. У нас серьезных охотников в селе раз, два — и обчелся. А то так: уйти з дому, выпить, бабахнуть по банке, по дятлу, по вороне. Шпана!
—    Пойдешь со мной, кинокамеру носить будешь,— предложил я.
—     Спасибо. Пойду…
После света домашней лампы на улице тьма-тьмущая. Идем наугад за санками. Глаза к темноте привыкают быстро. Через четверть часа я уже четко различал на белом снегу даже следы лисиц и зайцев.
Устали. Небо за нами начало светлеть,, и в проемах меж могучих ветвей вековых дубов протянулись бледно- желтые стрелы восходящего солнца.
На перекрестке тринадцатого и четырнадцатого кварталов остановились, сняли лебедки с флажками. Старый Кузьма отогнал лошадей -к речушке, в сторону кордона.
Григорий глянул в небо. Промолвил шепотом:
—      Рановато еще. Как станет солнце в аккурат против верхушки той елки, тогда и пойдем читать следы…
Бесшумно офлажковали квартал, расставили стрелков и за, и перед флажками, в зависимости от того, где лучше обзор, откуда ветер. Часам к двум дня начали гнать. В оклад пошли всего трое, без ружей. Один посвистывал; двое других охали, ахали, по деревьям палками постукивали.
Со мной рядом Федор.
Ты снимал когда-либо камерой? — спросил я.
—     Не приходилось,— ответил Федор.
—     А из такого вот ружья стрелял?
—      Стрелял,— шепчет Федор.— У директора лесхоза точно такое. Он мне давал. Я на ватмане нарисовал зайца, и за селом, возле лесопитомника, мы вместе пристреливали его новое ружье. Оно копия вашего ИЖ-12. А что?
—     А вот что. Дай-ка мне камеру, а сам возьми ружье. Запомни: первый крючок — это нижний ствол, там картечь. Целиться для выстрела картечью особо не надо. Навскидку и бей. А второй крючок — это верхний стволчок. Там пуля. Тут уж выцеливай точно и стреляй наверняка. Это очень трудно. Смотри, сколько деревьев, да и зверь не стоит.
—     Попаду,— шепчет Федя.— Вот увидите, попаду.
—     Ты ж меня не подведи, Федор, если зверь пойдет на нас. Бить надо наверняка. И заснять редчайшие кадры ох как хочется. Понял?
—      Понял.
—     Тогда стой здесь рядом со мной, вот за этой кучей хвороста.
Потянулись томительные минуты ожидания. Перед нами невысоко над землей капроновая ниточка, на которой через каждый метр нанизаны небольшие, с тетрадный листочек, красные флажки. Они маячат вправо, влево от сосенки до березки, от елочки до осинки и так вокруг всего шестнадцатого квартала.
Мне показалось, что перед нами в окладе дрогнули верхушки молодых осин. Даже снегири вспорхнули с веток да прямо на нас полетели. Кто там? Значит, и зверь идет на нас. Иначе снегири полетели бы в другом направлении. Подымаю камеру и ясно нижу в объективе. Культю. Идет трусцой, немного прихрамывая на нас идет. Камера жужжит, снимаю последние секунды жизни этого зверя…
—      Федь,— говорю,— не стреляй…
Ко мне поворачивается покрасневшее от волнения лицо. Серые большие глаза полны удивления.
—      Не стрелять?
—      Нет!
—      Почему? — ошеломленно спрашивает Федор.
—      Еще успеешь.
Культя остановилась в метре от флажков. В тот же  миг правее от нас грянуло сразу шесть дуплетов — парных выстрелов. Культя, не мешкая, перемахнула через  флажки и в десяти метрах от нас ушла.
—     Эх вы! — У Федора от досады выступили на глазах слезы.
—     Тс-с! Протри глаза и бей вон того,— сказал я и поднял камеру.
По тому же следу за Культей шел крупный самец. Выстрел. Федю качнуло. Зверь упал, судорожно взмахнув хвостом.
Тишина. Где-то слышны голоса. Идут к нам загонщики и несколько стрелков. Бранятся, размахивают руками. По тому, как Григорий орал на Ивана и все прикладывал с вывертом палец к виску, было ясно: ищут крайнего, то есть того, на ком можно выместить гнев и досаду. Ведь зверь ушел!
Подходим с Федором к своему трофею. До него пятнадцать шагов. Пятнадцать секунд. Иду, расстегиваю воротник. Душно. Не терпится узнать: кто же убит?
—      Федь, потяни-ка его за лапу, вытащи голову из снега, глянем.
Федя приподнял зверя и вдруг заорал на весь лес:
—       Слеп-о-ой! Я убил людоеда! Дядь Гриш, я убил людоеда! — И, проваливаясь в снег, потеряв шапку, побежал навстречу леснику.
Да. Это был он, одноглазый убийца.
—    А Культя. Культя-то куда девалась? — орет подоспевший Григорий и смотрит вприщур на меня.
—     Культя.—отвечаю, похлопывая по кинокамере,— вот здесь!
—     Федь, правда? — чуть не плачет Григорий.
—     Правда,— отвечаю вместо Федора,— правда.
Подъехал Кузьма. Бросили тушу на санкн.
—     Ничего но понимаю. Два полка, дна матерых — в одном месте,— бормочет себе пол нос Кузьма.
Покурили, пошутили, успокоились. Один лишь Григорян не мог никак примириться с потерей волчицы. Яростно чесал затылок н все приговаривал:
—     Я знал, как пить дать, что вы Культяшу не тронете. Вас вон тот одноглазый гасиид завлек. За ним и приехали.
Молчу. Потому что так оно и есть…
Через полтора года я получил от Григория письмо с фотографией. На снимке — мертвая волчица с беспалой передней ногой. Уже холодные соски тщетно мнут пятеро сереньких, двухнедельного возраста волчат. В письме опять жалуется лесник: волков развелось много, режут скот.
bestoxotnik.ru