Мы поворотили в ту сторону, куда ушли товарищи, и, пройдя версты четыре, с высокой сопки увидели следующую картину: через падь на сопке сидели наши товарищи и усердно трубили, а им также через падь с горы отзывался изюбрь.
Должно быть, он был с матками, потому что далеко с круга не сходил: проревет вверху, затем подбежит к обрыву — всего саженей 200 (около 430 метров. — Прим. редакции), — над ним покричит и опять вверх. Мы долго слушали эту музыку и, убедившись, что зверь с места не сойдет, пошли обходить его. Перешедши в брод Зубкогон, мы пошли в гору, но не дошли и до половины, как начало темнеть, и мы спустились вниз, в перелесок. К табору идти было далеко, и мы расположились здесь ночевать.
Целую ночь, не смыкая глаз, провели у огнища, поворачиваясь к пламени то лицом, то спиною. Часа за два до света мы опять пошли в гору по своему старому следу, и, обогнувши ее, и другую, и третью, которых раньше не замечали, в полдень уже подошли к тому месту, где вчера ревел зверь.
Протрубили, он тотчас же отозвался, но только в другой стороне, за Зун-Мурином, которого вброд перейти нельзя. Значит, почти суточные труды и лишения пропали даром. Нашли следы, изюбрь был сам, судя по следу, отрослей 16. Досада… ведь такую зверину упустили!..
Пошли обратно и около пяти часов вечера были на месте. Товарищи слышали трех (изюбрей. — Прим. редакции), но ни одного не обошли по причине слишком пересеченной местности, сам же зверь на рев не шел. Последнее обстоятельство Шарашка объяснил тем, что в холод от маток зверь плохо идет на рев.
Обильный снегопад
С севера к нам плыли свинцовые тучи, в горах добра от них не жди. Напившись чаю, оседлали мы коней и скорее назад в Малый Тутой; там, по крайней мере, балаган (временное легкое сооружение. — Прим. редакции) есть. Это всего два часа ходу. Приехали туда уже поздно и только что устроились, пошел снег, что и для нас казалось очень кстати, потому снег должен был старые следы забить, а по новым легче тропить зверя. Но вышло иначе.
Снег шел косо и со стороны защиты, так что нам досталось от него мало, а затем бояться нечего: дрова под рукой на целую ночь.
Я проснулся в четвертом часу утра; огонь угас, что-то холодно; посмотрел: снег шел уже прямой; всюду бело, настоящая зима; признаюсь, меня немножко покоробило. Товарищи спали, покрытые толстым белым, пушистым слоем; лошади скучились и стояли, свесивши головы; ближние ветвистые сосны совсем побелели, будто зелени на них никогда и не было.
А снег все шел, ровный такой, точно среди зимы, и собрался надолго. Я подложил дров, костер запылал. Иван Иванович высунул из-под полушубка голову и опять юркнул туда. До зари еще далеко, а делать нечего, я лег и не заметил, как заснул; должно быть, спал хорошо, что не слыхал, как товарищи сварили чай.
Рассвело…
— Ну что, отец, будем делать? — спросил Шарашка, видя, что я поднялся. — Гляди-ка… чистая зима!..
— Зимовать здесь будем, — ответил я.
— Зимовать-то зимовать, да кони как?
Действительно, лошади стояли, не евши, а снег валил больше прежнего. Восемь часов утра, а между тем какой-то полумрак, точно вечер. В 15 шагах ничего не видно. Невысокие кусты, камни, все мелкие предметы, еще недавно резко выделявшиеся на поверхности снега, теперь скрылись под ним, а на месте их образовались белые пушистые кочки, да и всюду белая сплошная пелена… и только; правда, торчали из нее кое-где большие голые деревья, но и они были здесь, точно чужие, откуда-то принесенные и воткнутые в глубокий рыхлый снег.
Напились чаю, посидели, поболтали и опять спать. На охоте такое правило: когда не охотишься — спи, пользуйся случаем, подкрепляйся силами, нам же они нужны впереди…
— Отец! Встань-ка, тебя совсем завалило снегом, — расталкивал меня Хуняков.
Я поднялся. Что-то холодное посыпалось мне за воротник и в рукава. Снег валил густой, спорый. Мы очутились, точно в яме: кругом высокий сугроб; куда ни ступишь — выше колена; все вещи наши, бывшие снаружи, занесло совсем; котел едва нашли в сугробе. А снег все шел; лошади утопали по брюхо; нужно было позаботиться и о них, о том же, чтобы двинуться вперед, и думать было нечего.
Лошади не могли докопаться до корму: необходимо было расчистить для них хоть небольшую площадку. Сделали мы две лопаты и поочередно стали расчищать полянку; расчистили саженей 15 в диаметре (около 32 метров. — Прим. редакции).
За этой египетской работой провозились до вечера и даже не заметили, что дров на ночь не хватит. Приготовили дров. Вскоре снег стал редеть, но пошел косо и скверно, как раз в лицо. Мы заснули с радужными надеждами на завтрашний день.
Настоящее бедствие
Ночью что-то придавило меня. Сначала я думал, что это так со сна мне показалось, однако нет, действительно чувствую на себе какую-то тяжесть, да такую, что не дает мне подняться, а сообразить не могу, чтобы это значило. Но вот слышу, точно из могилы, голос Ивана Ивановича. Он кричал, чтобы его выручили.
Тут только я догадался, что на нас обрушился балаган. Не слишком больших усилий требовалось для того, чтоб подняться; я это сделал, повернувшись на живот и упершись на четвереньках.
Прежде меня встал Хуняков и уже выручал Ивана Ивановича, а потом добрались и до Шарашки. Он, бедняга, пострадал больше всех, потому что спал на спине, с открытым лицом: ему жестоко разбило губу и переносицу. Оказалось, что балаган, будучи сляпан на живую нитку, не выдержал тяжести снега.
Так мы и остались под открытым небом, а снег все идет да идет; руки мокрые, за шеей мокро, течет за пазуху — скверность, да и только. Где-то пофыркивали кони. Темень страшная. Потолковали, поругали Шарашку за балаган и снова легли спать.
Я проснулся от холода и прежде всего обратил внимание, конечно, на погоду. Снег все шел. Нас завалило страшно; расчищенной вчера полянки не было и признака. Лошади стояли, понурив головы; Шарашка тоже повесил нос: ему жаль было своего бурку. Конь действительно добрый; умница золотая, послушен и вынослив.
Делать нечего, начали откапываться; с трудом откопались сначала сами, образовался сугроб выше косой сажени (около 2,5 метра. — Прим. редакции), и таким образом мы очутились за высокой стеной; исправили балаган и снова расчистили местечко для кормежки; лошади жадно накинулись на корм, сообразив, вероятно, что терять время опасно. А снег все шел. Заметно было, что каждым из нас овладевало беспокойство. Шарашка даже прямо высказал, что домой не доедем.
— Почему? — спрашиваю.
— А потому, лошади подохнут, и мы сдохнем.
— Чудак ты! Пока есть руки, то думать об этом стыдно, — отгонял я мрачные мысли его.
— Это точно, — соглашался он, — только коня жалко. Конь хороший, такого больше не найду.
— Что такое? — вмешался Иван Иванович.
— Шарашка предлагает повести загон по этому бугру — уверяет, что коз теперь руками бери, — отшутился я.
А снег все шел. Уже навалило его так много, что из своей ямы, кроме верхушек ближайших деревьев, мы ничего не видали. Все было там, за белой стеной, и что там делалось — не видно. С каждым часом белый холодный саван становился плотнее и все крепче и крепче запирал нас в нашей яме.
«Неужели он запрет нас здесь навеки? Быть может. Нет, нет. Надо отстаивать у суровой природы право на жизнь, бороться с нею до последней крайности, и если ты настоящий человек, а не жалкая нюня, ты победишь, — утешал я себя мысленно. — Да, победишь… когда с каждым часом становится все холоднее, а дров уже не хватает; поблизости все выжгли, а к дальним деревьям ходить трудно… Но что же, что трудно! Лопаты в дело, и дрова готовы!».
Однако, увы, чем дальше, тем хуже… Стало морозить не на шутку; поднялся ветер, сугробы навевало выше и выше, снег шел прямо на огонь и на нас; все забросало, везде намело, так что нельзя уж было разобрать, где что лежит, да и до того ли, когда и сам-то весь заметен снегом и замерз, как собака.
Печать уныния отражалась ясно на лице каждого из нас; мысленно мы теряли уже надежды на возвращение, а Иван Иванович то и дело охал и вздыхал о том, как-то там, в своей теплой комфортабельной квартире, живет его Юлия Николаевна. Опасался ли он за возможность печального исхода этой страшной драмы? Мне кажется, нет. Размазня ведь он, так сейчас же высказался бы и еще более омрачил бы и без того мрачные думы товарищей…
Рывок к спасению
Но вот ветер подул с запада, снег начать редеть, с верхушек сугробов мело прямо на нас, к счастью, недолго. К 11 часам не стало ни ветру, ни снегу, тучи постепенно уплывали куда-то за гору, и сквозь серые остатки их начало проглядывать солнышко; яркие лучи его, преломляясь на белой поверхности, резали до боли глаза… только и отдыху, когда солнышко зайдет за тучу.
Зевать было нечего, а оставаться на охоте безрассудно; решили немедленно ехать домой и, наскоро собравшись, захватив лопаты, двинулись на Большой Тутой, под скалу. Мы шли пешком следом за лошадьми, иначе нам не пройти бы и 100 саженей (свыше 200 метров. — Прим. редакции).
Местами, где лошади вязли выше брюха, мы расчищали перед ними дорогу лопатами, а иногда приходилось выкапывать их и из сугробов. Эта убийственная работа продолжалась до позднего вечера. С трудом добрались мы до старого табора и заночевали.
Рано утром пошли дальше. Лошади страшно отощали и еле передвигали ноги, а снег глубок, лопатам и здесь была работа. Дорога шла лесом; с нависших над ней ветвей постоянно обдавало снегом; я был в башлыке, и мне доставалось в половину против того, что доставалось товарищам, в особенности бурятам, у которых ворот всегда оттопырен, — значит, сыпь, сколько хочешь.
Кормежных мест не было, и мы плелись без остановок, по-здешнему — «на проход». В одном сугробе лошадь Хунякова завязла, насилу выручили ее, а пройдя с полверсты (свыше 500 метров. — Прим. редакции) дальше не могла уже подняться на гору. Расседлали ее, она как будто подбодрилась, но ненадолго: в полугоре упала и, сколько ни возились с нею, не пошла.
Делать было нечего — бросили мы ее и двинулись дальше. Сзади донеслось до нас ржание бедного животного, понявшего, что его оставили на верную гибель. Тяжелое впечатление произвело это ржание: каждый из нас, вероятно, подумал, что и сам скоро очутится, пожалуй, в положении брошенной карьки (лошадь черного цвета с темно-бурым отливом. — Прим. редакции), тем более что становилось все холоднее и холоднее.
До Укурика, где предполагали ночевать, мы не дотянули и заночевали просто в лесу. Только вечером другого дня добрались до ближайшего братского улуса и… ожили.
Таким образом 10 дней охоты принесли нам… потерю лошади, тьму мучений, лишений и труда. Я же лично понес, кроме того, ту потерю, что и в этом году не имел случая ближе ознакомиться с интересным животным — изюбрем.
А. Арандаренко, улус Торский, март 1881 года
Свежие комментарии