Исповедь охотника

Охота —это сила, и сила такая, которую подчас ничем остановить невозможно. Мне кажется, что с ней сравнится во многих проявлениях жизни человека одна только чистая, искренняя и сердечная любовь.

А. А. Черкасов

Фото: bashunter.ru

Не утихают споры между сторонниками и противниками охоты. Противники считают охотников убийцами, а саму охоту — занятием безнравственным.

Сторонники вполне аргументированно доказывают, что охота необходима, полезна, нужна хозяйству, что отстрел (а не убийство) дичи этичнее, чем забой домашних животных и тому подобное. Думается, и те, и другие правы: спорят ведь о разном! Противники охоты упорно обходят молчанием необходимость и полезность охотничьего хозяйства, а сторонними никак не хотят взять на себя прямую ответственность за убийство того или иного конкретного животного — живого существа, «брата нашего меньшего». При этом профессиональные охотники-промысловики — остаются за рамками спора, ибо охота — их работа, содержание их жизни. За рамками спора остаются и те, с позволения сказать, спортсмены, которые видят в животном лишь подвижную цель и кусок мяса. Нравственность никогда не волновала таких охотников. Эстетика охоты для них — пустой звук. Спор же продолжается. Противники охоты борются за очищение душ охотников, а охотники не без оснований уверены, что они и без того душевно чище многих других. Противники охоты упорно не понимают, что в сокращении животных на земле виноваты в основном не охотники, а техническая революция со своим отрицательным воздействием на природу, Противники охоты не понимают, что более всего в сохранении дичи заинтересованы сами охотники. Однако об изменении природной среды написаны многие книги, а об эстетике охоты, об охотниках сказано все еще слишком мало и не всегда вполне откровенно

Разумеется, я не рассчитываю разрешить сразу все споры о нравственности охоты, но, может быть. моя исповедь охотника (сорок лет охоты — не малый стаж) прольет дополнительный свет на это явление. Охотиться я начал в 1943 году на севере Западной Сибири. Мне было тогда всего двенадцать лет. Стоит ли рассказывать о том, с каким восторгом и трепетом я взялся за ружье! Каким индейцем, каким первопроходцем чувствовал себя!

Охотился больше всего на уток, куликов, гусей, которых было тогда в низовьях Оби неисчислимое множество. Реже приходилось охотиться на боровую дичь. Самой же любимой птицей, любимой моей добычей был тетерев. Дом, в котором я жил, стоял на яру, у реки. В противоположной стороне от реки, за домом, было сравнительно небольшое поле, а за ним на десяток квадратных километров простиралась старая, заросшая брусничником и молодым кедрачом гарь. На этой гари, вернее, в молодом редкостойном кедровом лесу с появлением первых проталин собиралось не менее десятка больших тетеревиных токов. По утрам меня будили звуки токования, проникавшие через двойные стекла окон и бревенчатые стены дома. Сначала я пытался охотиться на токах с подхода, потом начал строить шалаши...

Послушайте хотя бы в звукозаписи тетеревиное токование! Это самая звонкая, самая бурная, самая ликующая песня весны. Она похожа на журчание ручьев, на клокотание воды между камнями, на бурление вырывающихся из земли родников. Гулкое бормотание прерывается глухим и грозным чуфыканьем, хлопаньем крыльев В разгаре токования в азарте пения то один, то другой петух вдруг, словно захлебываясь от восторга, издает раскатистый гортанный звук: «кы-рл!» А за ним снова выплескивается и звучит песня, слышимая на многие километры.

Еще темна, еще тиха и холодна северная ночь. В едва заметных рассветных сумерках черные тетерева призрачными стаями низко над деревьями и землей вылетают на облюбованные токовища. Рассаживаются. Распускают веером лирообразные хвосты, вздувают кроваво-красные брови, коромыслом опускают к земле упругие дрожащие крылья и пошли, побежали навстречу друг другу, и зачуфыкали, запрыгали... А я вижу пока только ярко-белые подхвостья петухов. Птицы не боятся шалаша, подходят совсем близко, и вот уже видно, как самый ближний петух поднял голову, встопорщил перья на шее, раскрыл клюв и шипит, как змея...

Я слежу за током, любуясь им, слушаю и не замечаю, как появляются серенькие тетерки. Они словно из-под земли вырастают по краям токовища и начинают квохтать, видимо обсуждая удаль своих кавалеров. Их томные голоса подзадоривают азартных косачей, и они начинают хлопать крыльями, подскакивать, взлетать, наскакивать друг на друга... Одни взлетают и тут же садятся, другие взлетают на вершинки кедров и заливаются звонкой песней. Л мне кажется, что эта песня гонит ночные тени, торопит уже зарумянившуюся зарю и даже сама весна зависит от этого половодья страстей тетеревиных и страстей моих...

Я не спешу с выстрелом. Восходит, выплывает из-за кедрачей и все выше поднимается солнце, нагревается земля, нагреваются смолистые капли на молодых веточках недров, и воздух насыщается их тончайшим ароматом. Все больше петухов прекращают чуфыканье и рассаживаются на деревьях, а песня их становится хоровой, и кажется, что в этот час во всем мире нет ничего, кроме солнца, пушистых кедров, тетеревиной песни и меня — счастливого и единственного свидетеля живой сказки.

Наконец решаюсь на выстрел. Выбираю не очень активного, наверное, еще молодого косача, сидящего на вершине кедра. Синевой и чернью отливает на солнце его оперение. Как кровь горят над глазами алые брови, опущены вниз лировидные косицы хвоста. Чем-то обеспокоен этот петух: вытягивает шею, внимательно смотрит по сторонам... Такой может вспугнуть всю стаю, и я стреляю.

Какое удовлетворение! Какую гордость испытывал я, когда приносил домой одного-двух косачей! Еще бы, я — добытчик, кормилец! Откуда бы взяться мясу в трудном сорок третьем, если бы не моя охота!

Но однажды я принес домой тетерева-подранка! Казалось, у него перебито лишь крыло, и мне было очень жалко птицу. Я не спускал косача с рук, пытался его кормить, поглаживал его, говорил ему что-то утешительное и ласковое, показывал его маме, сестре, а он вдруг задрожал, забился в моих руках и затих... И я увидел впервые, как на моих глазах тускнело оперение умирающей птицы. Это потрясло меня. До тех пор звери и птицы представлялись мне чем-то более далеким от человека. И вдруг такое...

Я уверен, что лишь немногие замечали, как бледнеют перья умирающей птицы. Теперь и я не смогу увидеть этого, а в юности у меня было острое зрение, и позже я много раз получал подтверждение этому наблюдению. Но прекратить охоту я тогда не мог

Многие годы уживалось во мне мучительное противоречие между страстью к охоте и жалостью к птице или зверю. Признаться, я жалел даже убитую мною волчицу, ту самую волчицу, которая накануне в паре с матерым зарезала годовалого лося.

Прошло восемнадцать лет. Я работал в охотничьем хозяйстве на Московском море. Во все дни разрешенной охоты не расставался с ружьем и собаками. Утренние и вечерние зори выстаивал на утиных перелетах, ходил на зайцев и лис с гончими, охотился на волков... Пожалуй, это было время, когда противоречивое отношение к охоте меня почти не терзало. Но случилось непредвиденное. В ближайших совхозах, где разводили белых уток, многие рабочие тяжело заболели орнитозом, болезнью, передающейся человеку от птиц. Необходимо было выяснить, откуда пришла эта болезнь, как циркулирует она в природе, какие дикие птицы болеют ею. Чтобы найти ответы на эти вопросы, на Московское море приехала специальная' экспедиция лаборатории орнитозов из Московского института вирусологии. Меня по просьбе вирусологов подключили к их работе в качестве орнитолога. Я должен был стрелять диких птиц, стараясь делать подранков, а вирусологи подбирали их и брали у живых птиц кровь для анализов. Естественно, я же должен был определить вид птицы, ее пол, примерный возраст.

Забегая вперед, отмечу, что работа эта оказалась весьма плодотворной: были установлены птицы — носители орнитоза и приняты меры для ликвидации этой болезни в совхозах. Все было бы совсем хорошо, если бы мне не приходилось добывать массовый материал для анализов.

Мы заплывали в середину колонии чаек, и я стрелял в перепуганных, мечущихся птиц, стрелял там, что разогревались стволы ружья. Стрелял я и уток, и куликов, и хищников — всех птиц, которые пролетали над нами. Я понимал, что это нужно, но чувствовал себя профессиональным убийцей.

После окончания работы с экспедицией вирусологов я бросил охоту и даже продал любимое и единственное французское ружье «Дарнэ». И не охотился семь лет.

Семь лет я разъезжал по стране, бывал в отдаленных промысловых районах: на европейском Севере, в Саянах, в Забайкалье, в Эвенкии, встречался с охотниками-промысловиками, ходил вместе с ними по их охотничьим тропам, но сам не брал в руки ружья, да и не тянуло к стрельбе.

Однако со временем стал я замечать, что появилась у меня какая-то неоправданная лень. Уже не волновали по-прежнему ранние весенние и осенние зори, не возникало жгучего желания ночевать в лесу у костра, а в плохую погоду и подавно предпочитал я отсиживаться дома. Правда, любил, как и прежде, собирать грибы и ягоды, но природа, казалось, приглушила для меня свои звуки и краски. Я стал менее наблюдателен, рассеян, продолжал любоваться, наслаждаться природой, но все это было не так, как прежде, все это было словно со стороны. Я не жил одной жизнью с природой, а был ее наблюдателем. Это стало пугать меня. Может быть, наступила преждевременная старость?

Пятнадцать лет назад я начал работать в дружном коллективе охотников-литераторов и волей-неволей приобщился к коллективным охотам на копытных. Пришлось, конечно, снова купить ружье. В первый же выезд на облавной охоте я снова испытал и былой трепет азарта, и прежнее чувство полного единения с природой, хотя убивать лося или кабана у меня не было ни малейшего желания.

Наверное, мою исповедь прочитают не только охотники. Поэтому должен рассказать самое главное об облавной охоте на копытных. Организация такой охоты в общем проста. В идеальном случае выбирается квадратный километр леса на ровном месте, ограниченный прямыми и достаточно чистыми просеками. На одной просеке с интервалом в 50—70 шагов расставляют стрелков, со стороны противоположной просеки через лес на стрелков с шумом двигаются загонщики, и все живое бежит и летит от них, чаще всего в сторону затаившихся охотников. Лось, олень, кабан или косуля — мишени достаточно крупные, и поэтому бытует убеждение, что попасть в них пулей из современного оружия ничего не стоит. Но свидетельствую: за все минувшие пятнадцать лет лишь однажды такая охота была простой и скучной и кончилась минут через пятнадцать после начала.

Обычно просеки не бывают прямыми и незаросшими. Часто внутри квадрата не оказывается зверя. В оттепель и снегопад тяжелой бывает ходьба. В мороз трудно тихо стоять в засаде, а снег хрусток, и звери очень чутки и подвижны. Олени и косули редко выходят на стрелков, чаще уходят в стороны или проскакивают между загонщиками. Кабаны черными силуэтами галопом перемахивают просеки, проносятся сквозь чащу кустарников. Попасть в кабана вовсе не просто, а случается, раненый зверь нападает на охотника. В лесу даже в лося бывает попасть трудно, особенно когда он быстро мелькает между стволов деревьев. Иногда безрезультатно проходит и первый, и второй день охоты. От предрассветной темноты до вечерних сумерек ходят охотники и едва притаскивают ноги на ночлег. Современный вездеходный транспорт есть далеко не везде, да и не всегда он может пройти по глубокому снегу или лесным завалам, где выручают лишь широкие лыжи. Поэтому для многих охотников, особенно для пожилых горожан, охота на копытных — тяжелое занятие, которое изредка кончается печально или даже трагически. Один из моих друзей после нескольких трудных переходов от загона к загону устал настолько, что идти больше просто не мог. Другого после утомительного дня ходьбы по липкому снегу пришлось отпаивать сердечными лекарствами. Третий, не выдержав нервного напряжения, умер от инфаркта, когда на него вышел лось.

Я не собираюсь разжалобить этим рассказом, но слухи о чрезвычайной легкости охоты на копытных, по-моему, преувеличены.

Что же касается непосредственно меня, то за двенадцать лет, примерно за двадцать пять выездов на копытных, я не сделал ни единого выстрела. Я считал, что мне невероятно везло: я был участником охоты, которая состоялась бы и без меня, но убийцей я не был. Думал, что такова судьба, что так будет всегда, и мне нравилась эта роль. Ведь на номере я стоял неподвижно и с самыми серьезными намерениями держал наготове заряженное ружье. Я напряженно и внимательно вглядывался, вслушивался во все окружающее и, конечно, волновался, во мне живо было все, что называется охотничьей страстью, а это — главное в охоте.

Вот после торопливого перехода расставлены стрелки. Каждый выбирает себе хотя бы незначительное маскирующее прикрытие: куст, молодую елку, ствол дерева. Каждый утаптывает вокруг себя снег, чтобы тверже стояли ноги, чтобы не дрогнула руна во время выстрела. Заряжены ружья, охотники замирают в ожидании, и время замедляет свой бег. В эти минуты перед началом гона охотник слушает, как трещат на морозе деревья или как шумит в вершинах елей ветер и осыпает снег, как падают с мягким шепотом снежинки или капает вода в черном оттепельном лесу. В эти минуты можно увидеть мышкующую на поляне лису или стайку редких теперь длиннохвостых синичек, затеявших возню в соседних кустах. Бегущему лыжнику или просто отдыхающему, идущему по промятой тропинке, лес кажется спящим. На самом деле он живет, бодрствует, и только охотник видит и слышит его, потому что он неотделим от леса.

Наконец послышались далекие еще голоса загонщиков, и для охотника настали самые напряженные минуты: предельно обострены зрение и слух, большой палец правой руки на предохранителе, указательный — на спусковом крючке. Ничто не ускользает от внимания: захрустел снег, и просеку неторопливо пересек заяц-беляк; немного в стороне, над лесом, пролетели испуганные загонщиками тетерева; прострекотали тревогу сороки. Ближе, ближе голоса загонщиков.

Впереди за чащей ветвей слышны тяжелые шаги, кто-то прошел стороной... Выстрел! Второй! Потом пауза, выстрел с другой стороны! И никто не кричит отбой. Что произошло? Взят зверь или нет? А может быть, кружит где-то подранком?

На просеку выходит один из загонщиков. Теперь можно разрядить, повесить на плечо ружье и отдохнуть от пережитого напряжения...

Так обычно кончались для меня охоты. Многие мои товарищи не подозревали, что я ни разу за многие годы не стрелял по зверю. Но когда-то должно же было произойти неизбежное... И произошло. В лесах у Селигера после двух неудачных загонов прямо на меня вышел крупный лось. Я подпустил его метров на двадцать. Увидев, как я поднимаю ружье, бык стал поворачиваться, и мне осталось только прицелиться под лопатку. Он рухнул сразу. Гак просто. Только что шел на меня полный сил лесной великан, а теперь в снегу лежала всего лишь груда мяса.

В ту же зиму в другом месте под углом ко мне, но не на меня, а на моего товарища вышли лосиха с годовалым лосенком. Я видел их, но стрелять не хотел и считал, что это добыча соседа, а он, кажется, промазал. После его дуплета лоси повернули и побежали обратно по своим же следам, а мне показалось, что лосиха прихрамывает. Упускать подранка нельзя, и я выстрелил в угон, когда звери были не менее чем в семидесяти метрах от меня. Лосиха упала.

После этих двух случаев товарищи стали считать меня опытнейшим охотником и отличным стрелком. А я все реже берусь за ружье, хотя и понимаю, что только будучи охотником живу одной жизнью с лесом, полем, лугом, рекой. Странно, но даже фотоохота не приносит такого ощущения единства с природой, как охота настоящая.

Писателя Вадима Чернышова некий рецензент обвинил в нелепости сравнения охоты с любовью, а между тем ничего нелепого в этом нет. Всю совершенную красоту мира особенно остро чувствует влюбленный. Также и охотник. Охваченный страстью, он видит и слышит недоступное обычному наблюдателю. Но, к сожалению, неохотник понять этого никогда не сможет. Неохотник в охоте видит только убийство, и по-своему он, конечно, прав. Охота — противоречивое действие, и я все дальше и на все большее время убираю ружье...

Каков же итог? Я признаю охоту убийством, но оправдываю это занятие? Если мы хотим жить гармоничной жизнью с природой, мы должны так или иначе подчиняться ее законам, а охота, по ее законам,— обычное явление. Но, с другой стороны, по воле цивилизации мы давно оторвались от природы. Ведь мы не индейцы и даже не промысловики. Поэтому на вопрос «охотиться или нет?» ответ должен быть строго индивидуальным. Не может судить охоту тот, кто не испытал ее. Не может вернуться к охоте тот, кто убийство дичи признал более значительным, чем свое единение с природой.

Дормидонтов Р.

По материалам: piterhunt.ru