Рисунок Саши Дегтева

Как сказать гон? Если бы я был режиссером и снимал фильмы, то увертюра к порыву в анданте была бы бесцветной и беззвучной или почти беззвучной: предрассветная темнота, охотники собираются у костра, о чем-то разговаривают, пьют чай, ставят ребята на мусорщиков, они по белой тропинке осторожно бродят в поле, кидают гончих, крадутся молча, и вдруг все замирает, все останавливается, только дружинник опрометчиво вел, вел и.ураганный шквал, выскочивший на холст из-за лесополосы, быстрый, со всей силы навалившийся на девятую волну - умелый Боярин проталкивал, гудел консервированным бурлаком башуром - Шаляпин! - и тут же упал молодой Туман с пьянящей высокой бухтой.И вот она - рыжая от внезапно взорвавшейся лисы.

Но в кино нельзя просить зрителей представить себя парализованным мошенником, а что там мошенник, маленький ребенок, у которого вырвали любимую игрушку или желанную конфету. Но это возможно здесь и сейчас: представляйте и часто, часто кричите вслух, голосом, с негодованием, с надеждой, с гневом и отчаянием:

- А-а-а-я-яй-яй-яй-яй-яа-а-а-ай!

И краска попадет вам в лицо, и вы услышите шум дикого леса над головой и чужие слова: 

- Обчитался? Крыша поехала?!

Плевать! Можно, можно, все возможно! Никто не остановится.

- А-а-а-я-яй-яй-яй-яй-яа-а-а-ай!

Представьте себя обезумевшим зверем в лающем аду погони, представьте себя обнаженным сердцем, куском мяса, рвущимся из вашей души куда угодно, лишь бы быть подальше от этого ужасного, близкого, неизбежного: 

- А-а-а-я-яй-яй-яй-яй-яа-а-а-ай!

Ах, что же делается в груди, что же творится на душе у вас-то, когда вы, обманув зверя погоней, заставив его в меру ловкости и прыти оттираться от спеющих выжлецов, как раз встаете хитро у густой елочки, на лазу, куда вот-вот набежит канавкой - кустиком зверь. Кипит кровь, блукают нетерпеливые глаза, но кто же покажет.

Лисовин сделал уже большой круг краями и взялся бить-кружить выжлецов в лазаной-перелазаной им крепи. Ох, и голосистая карусель.

С нарочной ленцой, с уверенностью в исходе, с достоинством матерых гончатников подравниваемся с братом к гону (мы решили подстать на кругах, а Сашка Березнев рванул к норам) и перемигиваемся чуть, кося глаза на возбужденного Сашку, не умеющего скрыть безумного взгляда, бегущего, спотыкающегося, рвущего с плеча ружье. Но кто бы взглянул на нас с братом, как скрываемся мы в кустах опушки, как встаем на лазы: не встаем - крадемся юными друзьями пограничника и мечем горящие взоры по канавкам-кустикам.

- А-а-а-я-яй-яй-яй-яй-яа-а-а-ай! - уже не смолкает, множится, стонет - звенит в острове, кажется, не смычок - стая работает - так многоголосо.

Маленький, никому не ведомый, тебя кроме, человек-человечек дрожит и приговаривает, подвывает, подшептывает где-то внутри, над желудком, вроде:

- На меня, на меня найди. Мне явись. Вот же место-то какое чудесное тут тебе. Никто же не смекнул, что лучшее тут место. Только я понял, что оно здесь по тебе. В этой вот прогалине. Ну где же ты?

Гон уж и недалек, зарок, вот-вот и шум трескучих веток под ногами выжлецов достанет слуха, а где же зверь? Разве слез где? Разве ошибся я? Так и брат же не стрелял.

Вспыхнул в ельничке огонек и красной птицей - бабочкой лиса полоснула через прогалину - ни одна ветка не колыхнулась, как привиделось.

- Дурак, дурак, дурак!!! - завопил человечек. - Почему, ну почему не стрелял? Назад лису! все назад! пусть прыгает еще раз!

- Хорошо, что не стрелял, - возразил, оправдываясь, другой уже, где-то в голове. - Наверняка пудельнул бы, а лиса бы удалела. К черту на куличики! А так: или еще на круг пойдет, или к норам слезет, под Сашку.

- Дурак, дурак, "под Сашку", - издевался маленький. - То сам бы взял, а то "под Сашку". Сашка-то уж не упустит, не то, что некоторые.

- Бах-ах-АХ! - раскатились по оврагу, набегая друг на друга и сливаясь с эхом, два выстрела. И почти следом два протяжных гудения в стволы - зверь дошел.

- Ты смотри, - удивился брат, оказавшийся на краю оврага одновременно со мной, - Я думал, подшумит - очень уж горячился.

Мы полезли по крутому склону вниз, хватаясь за ветви лещины, чтобы не сорваться, и тут услышали с противоположного склона жалостный крик.

- Где же? Где они? - причитал Сашка, бегая внизу, спотыкаясь в валежнике и сухой крапиве, царапая ветками лицо.

- Кто они? - недоуменно спросил брат. - Лиса где?

- Где, где! Обманула! - озверел Сашка. - Сказалась мертвой, а сама вдруг отжилась и слезла.

- Куда?

- Туда, туда, в поле. Где ж выжлецы-то?

Пока гон нарастал вместе с шумом ломаемого мощными лапами мягкого ледка на лужах и треском сухих веток, Сашка объяснил, как было дело.

Выбрал он норы правильно, но встал не на лазу. Лис понорился бесшумно в отнорке - только рыжей трубой мелькнул. Сашка шумнул, влез на норы и стал ждать, как натечет гон, чтобы сходить за норным. Но удивлению его не было предела, когда мгновение спустя лис вылетел пулей из другого отнорка и сиганул вверх по противоположному склону оврага. Хоть и в удивлении, и не больно изготовившись, он выстрелил дуплетом, и лис крякнул, рухнул, скатился чуть по склону.

- Ну, думаю, насмерть бит, - оправдывался Сашка. - Так и срезал его дубелем, как одуванчик косой.

- А оказалось, что сам косой? - съязвил я, как мне показалось, замечательно остроумно, и напрочь забыв при этом обо всех своих прошлых промахах. - Сразу в дуду дудеть взялся, пудель.

- Так ведь мертвый совсем лежал! - простосердечно объяснил Сашка. - Я так протрубить мечтал. Сломал скорей стволы, приставил к губам, аж зарделся сам. Это ведь мой был, ну тот, с глазом...

Мне стало совестно за свое ехидство и глупый каламбур. Чтобы как-то выйти из положения, я спросил зачем-то излишне грубо:

- Так ты попал, или вообще не попал?

- Как не попал? - удивился Сашка. - А чё б ему падать, если б я не попал? Лапы передние перешиб. Вон гляди по следу.

С этими словами он подбежал к месту падения лиса, и, показывая влекомые ветерком рыжие шерстинки, кровь на снегу и сбивчивый шаг хромой лисы, повторял:

- Вот, гляди. Вот... Вот... Вот, гляди. И вот..., вот...

Раненый зверь...

По моим наблюдениям, охотники на охоте ранят зверя гораздо чаще, чем в своих рассказах. В рассказах, как правило, бьют мертво. И случается это не столько из-за довольно распространенного среди людей желания похвастать, сколько из смешанного чувства вины перед раненым животным, которого приходится еще мучить продолжающейся охотой, и нежелания выглядеть жестоким перед людьми чувствительными. Возможно, и я поддался бы этой слабости, будь мой рассказ о какой-то рядовой охоте, а не о Жане Вальжане. Здесь же скруглить острые углы, соврав, что Сашка просто мазанул, будет, пожалуй, очень уж не честно по отношению к лисовину, поразившему нас своей хитростью и храбростью. Хитрость Жана Вальжана состояла вовсе не в том, что он притворился мертвым после дуплета. Лисы часто теряют сознание в результате шока, но зато и неожиданно приходят в себя и, мгновенно сориентировавшись, используют любую сложившуюся ситуацию в свою пользу. Жан Вальжан, очнувшись с одной перебитой передней и другой подраненной, не был чрезмерно прыток. Он с трудом выправился, пока Сашка отнимал стволы, пахнущие горелым порохом, от губ. Он прыгнул вверх по склону, подвернув ногу и ткнувшись мордой в снег, прыгнул еще раз и неуверенно поковылял. Сашка с изменившимся лицом побежал за ним, стараясь на ходу примкнуть стволы. Лис стал подниматься заметно быстрее.

- Стой, стой, куда? - завопил шепотом Сашка.

Он остановился, примкунл стволы и цевье, вставил патроны, поглядывая ежесекундно вверх, где уже скрылся, выскочив на махах из оврага, лисовин. Больше лиса Сашка уже не видел. Обернувшись, он увидел нас.

Наспели выжлецы. Паратый Бояр ртутью стек в овраг, усунулся в отнорок. Следом подбыл Туман.

- Вот-вот-вот-вот-вот! - назвал их Сашка, нарастая голосом, приседая и тыча пальцем в кровяной след.

Нестомчивый Бояр снарядом взмыл, точно в небо взлетел, продолжая со всей серьезностью и ответственностью делать то, что суждено ему природой и поощряемо хозяином. А Туман зарко пискнул и, вновь обретя смысл жизни, заревел. Снежная пыль с потревоженных кустов медленно заискрилась в редких лучах низкого солнца.

- Ну, что? Надо идти, - заключил брат, глядя вслед выжлецам. - Такой он не увалится, скоро западет где.

Выбравшись по лещинам наверх, я привычно разъял бинокль, протянул половину брату, и он торопливо сунул ее в грудной карман куртки.

Выжлецы гнали уже метрах в полутораста от нас, по пашне. Так гнать тяжело, и гон чуть стомился, но нас это не досадовало - место было короткое, еще чуть и выжлецы набежали бы в остров. Да вдруг случился скол. Бояр ладно справил его умычкой, но теперь погнал зачем-то вдоль острова. К нему скоро подвалился Туман, а мы замерли в полном недоумении. Гон пошел в открытое поле. Брат и я схватились за монокуляры.

- Что они делают? - прошептал Сашка, и без оптики видевший, что лисы в поле нет.

Прыгая по ропакам мерзлой, вывороченной плугом земли, падая и чертыхаясь, мы вынужденно медленно, как в ватном сне, побежали к месту скола. Сашка успевал еще причитать:

- Что они делают! что они делают? мать иху...

Лисовин сошел с ума. Он круто свернул вдоль овражистого острова, не дойдя до опушки пару десятков метров. Его маховый след перешел на рысистый и скоро натек на мелколапистый малик. Так вот оно что. Таясь в борозде, лисовин сдвоил, вернулся же своим следом и стек в близкий овраг.

Тем временем выжлецы скрылись в мелколесье.

- Куда?! Куда в мелоча!? - завопил Сашка, догадавшись, по ком пошел гон.

А уж как Туман озарился по зрячему, мы все увидели стелящегося пашней прибылого русачка.

- Да вы что делаете? - вопил в отчаянье Сашка. - Вы что делаете? Стой! Сюда! Он сюда слез!

- Стоять!!! - освирепел брат. - Сюда, Бояр!!!

Бояр будто продолжал гнать, но вдруг забрал вправо и виновато потрусил к нам. Туман сколько-то еще проскочил за быстро отрастающим русачком с веселым своим фигурным заливом, но, потеряв со слуха Бояра, одумался и скоро свалился к паратому.

Сашка тяжело выдохнул и радостно осклабился, увидев, что выжлецы снова погнали по красному.

След лисовина шел заразистыми местами оврага, по середине склона к лугам и Волге. Выжлецы валились с круч, обрезали, где могли. При каждом падении Туман стонал, как раненый. Сашка бежал верхом, а мы продирались дном, по заснеженным бережкам ручья. Прозрачные, как стекло, забереги пестрели вмерзшими в лед листьями осин. Пахло талой водой и мокрой глиной.

Брат остановился, тяжело дыша, зачерпнул рукой воды и глотнул с ладони.

- Не западет здесь, - вдруг прошептал он. - Пробьет ручьем - лапы спрячет - и вывернется на чистое. Зря выжлецов прометали склоном.

Молчком махнули мы через резвый ручей и выбрались орешником наверх, а там и на опушку. Холодные лучи проглядывающего сквозь хмурень солнца, отраженные снегом и преломленные и преумноженные призмами монокуляра, слепили. Пот настойчиво сбегал по виску струйкой, стекался по морщинкам в уголки глаз, и огромная слеза разом застила взор. Я смахивал ее и пот, приставлял к глазу монокуляр и быстро, до новой слезы, оглядывал простирающуюся перед нами пашню.

- Так и есть, - произнес удовлетворенно брат и, мотнув головой влево, добавил: - Вон он.

Теперь я не чувствовал слез и, поймав монокуляром рыжее пятно на снегу, шел, кажется, за хромым лисом по пятам. Брат тем временем бросился к выходному его следу, отчаянно называя выжлецов.

Лисовин с плотно прижатыми ушками стелился пашней так, словно не ступал по комьям, а летел над ними в бреющем полете. Иногда он пропадал из вида, оказываясь в борозде за крупно нарезанными пластами паров, но мгновенье спустя вновь возникал, как из шапки-невидимки, и продолжал свой стремительный полет. Долгая труба, вытянутая в линию с телом, лишь чуть заметно покачивалась в стороны, балансируя. Вот он уже в полпашни, вот он вновь исчезает и появляется, парит над снегом, труба идет вправо, лис - влево, и снова исчезает, а потом снова... А где же он? Взгляд растерянно забегал по полю, глаза сощурились в ожидании подвоха, я отнял монокуляр - так шире видится. Лисовин исчез.

Выжлецы, названные братом, уже свалились и потекли пашней, похлопывая ушами и весело размахивая гонами. Теперь я следил в оптику за ними, нет-нет возвращаясь взглядом к месту, где лис, по-видимому, запал. Выжлецы гнали по-прежнему зарко, нестомчиво, лишь слегка поумерив прыть на пашне. Сильно допустив до себя, лисовин все же побудился и, стремительно, будто и не хромал никогда, потек к оврагу. Туман озарился, подрос, обойдя ненадолго Бояра, и заголосил на верхних регистрах залива - в узерку. Однако паратый скоро чуть взял переда и стал жарко спеть к лисовину. Спущенная стрела, звон тетивы, голосистое эхо травли - парфорс! Бояр умычкой примерился к гачам, наддал... Труба - вправо, выжлецы - вправо, лис - влево и растаял в опушке острова. Не передать словами вопль обиды, вырвавшийся из души обманутых выжлецов. Истошно голося, они прострочили по инерции в хмызник на краю оврага и, мелькнув напоследок пегими боками, свалились в тартарары, скрылись из глаз.

Остров был отъемистый, и некоторая надежда на то, что лис покружит, слабо согревала подленившееся сознание. Устало тело. Споткнувшись и упав на пашне ничком, я лежал сколько-то, не в силах продышаться. Снег, проступающая сквозь него кое-где черная земля, рукава моей телогрейки, слетевшая с головы шапка, все вокруг меня и сам я было горячим и парило. Полной ладонью снега я отер лицо, немного сглотнул его пресного, и горячие капли побежали по колючей щетине щек и подбородка. Вроде только-только, по утренней мгле набросили выжлецов у первого острова, только-только ушли они в полаз, а солнце уже подсело, зачервонилось, сомлело.

На наше счастье или беду лис понорился, и гон устыл - выжлецы забрехали дворней. В этот раз норы были барсучьи, серьезные, и лис лег мертво. Жаркие и веселые Сашка с братом молчком развязали рюкзаки и принялись выкладывать сало и хлеб, ехидно и вместе с тем ободряюще подмигивая мне. Я должен был идти за своим норным, пока они останутся тут караулить и закусывать.

Дома, едва я вошел в комнату, Бес, сфинксом ожидавший меня у двери, прыгнул, толкнулся о колени передними лапами, крутанулся, еще раз прыгнул, потом еще раз и притих, все еще продолжая дрожать в возбуждении, когда услышал "на охоту". Он прижал плотно, как мог, бархатные свои ушки к голове и пару раз постарался лизнуть руку, пока я надевал на него ошейник. Весело выйдя на улицу и остервенело перелаявшись по дороге со всей знакомой дворней, Бес вновь сделался шелковым ангелом, как только мы выбрались за околицу и побрели дорогой вдоль Кудьмы, поблескивавшей прозрачным стеклом пленительного перволедья.

Мужики уже пристыли, посинели носами и попрыгивали, когда мы с ягдтерьером наконец добрались до них, и не дав мне отдышаться с дороги, быстро повставали на места у отнорков. Я покорно освободил от ошейника Беса, успевшего уже издалека переругаться со своренными Туманом и Бояром, пометаться с ласковыми намерениями к брату и Сашке, повертеться и покрасоваться, и поставил его на входном следе, напрочь затоптанном выжлецами. Все еще ощущая себя гвоздем программы, Бес продолжал рваться одновременно во все стороны и вдруг причуял из норы. Со стоном он влетел в дырку и заголосил там остервенело и глухо. Я тишком отошел метров на десять и, стараясь не отрывать взгляда от нор, не спеша сменил нули на двойку. Ждать нужно было долго. Если раненый лис понорился в такую крепкую нору, то насмерть. Вся надежда была на скорость шустрого ягда, не боявшегося по молодости злых лисьих клыков: или выгонит, или удавит, но не оставит в норе. Если минут через несколько лис не начнет выглядывать-примериваться, нужно ложиться на бугор, слушать, где идет бой, и понукать зверя к движению ударом валежины или хоть выстрелом в землю прямо над ним - метрах в полутора впереди собачьего голоса.

Лис опрометью вылетел на брата, и тот ловко срезал его выстрелом. Это было совершенно неожиданно. Так мог поступить только вовсе неопытный, прибылой лис. Но, может быть, в норе их было два, и выскочил не Жан Вальжан? Бес возник из-под земли, не дав мне времени определиться с мыслями и чувствами, и вцепился в шкуру за ухом лиса. Я подбежал к нему, крикнув брату и Сашке, чтобы они не спускали глаз с нор. Так и есть: Бес трепал прибылую желтую лисичку. Я отнял его с лисы, вновь пустил в нору и вновь занял место, вскинув ружье. Молчком Бес выскочил из одного отнорка, влез снова, выскочил из другого, из третьего. Никакого Жана Вальжана в норе не было.

- Нора пустая, - заключил я вслух, все еще не осознавая происходящего. - Там нет его.

- Как это нет? Как это может быть? - брат спросил с таким возмущением, будто я пытался выдать за правду очевидную ложь. - А где же он, по-твоему?

- Не знаю, но его там нет. Там больше нет лис вообще.

- Да ладно! - нисколько не сомневаясь в обратном, отмахнулся Сашка. - Где же ему быть-то? Мы тут сидели, в четыре глаза смотрели, даже в пять, пока один не посеяли. Не мог он слезть из норы. Тут конечно.

- Был бы тут, - упорствовал я, - Бес бы работал, а он уже забрезговал вашей норой. И какой-такой пятый глаз вы посеяли, я не понял?

Бес тем временем вылез из норы совсем и поплелся обнюхивать все еще лежавшую на притоптанном снегу пушистую лисичку.

- Да он просто побоялся его. Делает вид, что все проверил, а сам...- протянул пренебрежительно Сашка, чем вызвал извержение из меня потока живой русской речи, изредка перемежающейся вполне цензурными междометиями.

Не знаю, как именно и как скоро закончились бы наши дебаты, если бы брат не произнес отчетливо:

- А я знаю, где он слез.

Мы посмотрели на него, как на колдуна.

- Пошли, - произнес он убежденно и, отвязав гонцов, полез с их помощью вверх по склону, в пяту гона.

Я сунул лису в рюкзак и поспешил с Бесом за ними. Сашка, с сожалением посмотрел на норы, сплюнул с досады и поплелся следом. Сумерки быстро завоевывали пространство, выползая на поле, очевидно, из тьмы оврагов. Бес семенил впереди меня, потом вдруг резко останавливался прямо под ногами, и его приходилось обходить или перешагивать. На то и другое сил уже не было, и я чертыхался. Долго, однако, идти не пришлось. В полпашни брат остановился, придержал выжлецов, и показал прикладом ружья в борозду:

- Вот здесь.

Мы с Сашкой недоуменно смотрели какое-то время в потоптанный снег, издавая иногда негромкое "ну?", в надежде, что брат объяснит-таки свою загадку. Но он молчал. Бес осторожно обнюхал место и уверенно пошел вдоль борозды явно по следу. Я чуть протропил за ним, медленно присел на корточки и так же медленно поднял со снега и раздавил в пальцах темную горошинку - это была кровь. Тут мне с ясностью вспомнился и стал понятен чистый бег лиса после побудки здесь, в борозде. Жан Вальжан навел нас и выжлят на лисичку, сам переждал гон в борозде, а потом слез. Я нагнал Беса, поднял его на руки и посмотрел на след, уходивший в сторону шоссе и надежно скрываемый все более нарастающей мглой сумерек.

На этом можно было бы и закончить рассказ о лисе по прозвищу Жан Вальжан, поскольку я его больше не видел ни живым, ни мертвым. Но, раз уж в заголовке есть упоминание о смерти этого лисовина, мне придется еще немного занять ваше внимание. При этом мне трудно вообразить вас, то место и те условия, в которых вы читаете этот рассказ. Очень может статься, что вы делаете это в толкучке переполненного автобуса во время переезда с работы домой, или в гулком поезде метро, или в очереди, переминаясь с ноги на ногу, и вам интересно поскорее узнать, кто же и какими уловками, какими хитрыми измышлениями или усидчивостью и долготерпением оборол лисовина по прозвищу Жан Вальжан. Как трудно понять мне ваше нетерпение, мне, сидящему теперь среди книг, среди любимых мною вещей, рядом с преданной, мирно посапывающей собакой, мне, никуда не спешащему, умиротворенному.

Конечно, конечно я расскажу все до конца, но так не хочется расставаться с читателем. Вот разве напоследок порассуждать хоть о заглавии рассказа. Прочтет кто и скажет: причем тут Жан Вальжан? Да и вообще, зачем нужно такое длинное и претенциозное название? Или скользнет равнодушным взглядом, да и бог с ним совсем, с названием. И то верно: как-нибудь назови, да и ладно, чего мучиться? А мучаешься вот, и бывает, что по два десятка названий придумаешь, а так и остаешься недоволен. Не умею называть по-островски доходчиво: "Не все коту масленица", например, или "На всякого мудреца довольно простоты". Вроде получается, что я учу читателя, объясняю ему, недорослю, тайный смысл повествования, а то и жизни вообще. Я не учитель, и читатели не ученики, - мы собеседники, надеюсь. И хочется придумать такое название, чтобы читатель, чем дальше он читает рассказ, тем больше смысла в нем, в этом названии для себя обнаруживал, чтобы рождалось желание помыслить, порассуждать, поспорить со мной. Может, и не о рассказе вовсе.

Помните того восточного правителя, в котором умер так и не родившийся писатель? Мудрец, который удовлетворил все его требования, не стал заполнять фактами и рассуждениями бесчисленные тома. Он принес владыке крошечную шкатулку, где на маленьком клочке бумаги была написана вся история его народа: "Они рождались, жили и умирали". Может быть, название и должно быть таким?

Но боюсь, что вам недосуг витать в подобных эмпиреях, и у нетерпеливого читателя уже готов на языке вопрос: так, что же сталось с Жаном Вальжаном?

Его застрелил фермер, о чем случайно узнал Сашка. Фермер купил для дел коня, но любил и покататься иногда верхом. В отъезжем поле, по осени он увидел как-то мышкующую лису, которая вовсе не боялась коня с всадником. Пару раз фермер проехал невдалеке от нее безоружный, а на третий раз взял с собой ружье.

- Говорит, глаз был белый, - рассказывал потом нам Сашка. - И лапа передняя перебитая. Принял, говорит, и пожалел, что убил.

- С какой стати пожалел? - удивился гостивший у нас Владимир Петрович.

- Говорит, что слышал о нем уже, о лисе-то, - объяснил Сашка, почесывая затылок. - Говорит, что не зря же его назвали "Жаль волжан" - значит, жалели его за что-то местные, волжане-то. Ну, и он пожалел.

Мы помолчали, и я вдруг ясно вспомнил ту нашу охоту, гон, солнце, снег, запах темной ледяной воды и спаленного пороха. Видимо, о том же вспомнил и Сашка, поскольку сразу, без переходов спросил вдруг:

- А полбинокль-то достали?

- Откуда, - удивился я, так и не услышавший в свое время от брата внятного объяснения, куда делась половина бинокля, бывшая тогда у него.

- Дак он ее из грудного кармана в нору уронил! - обрадовался Сашка случаю поддеть брата. - Ты ушел за Бесой, а он в норы глядеть взялся, да уронил из грудного кармана. Руку совал - не достать. Палку совал, так совсем упихнул его куда-то.

Брат недовольно поморщился и закурил. Сашка, развеселившись, стрельнул у него сигарету, огня, затянулся поглубже и с наигранной озабоченностью заключил:

- Как теперь на лис ходить, даже не знаю. Станем к норе подбираться, а они на нас в полбинокль глядят.